Очень долгий путь (Из истории хирургии) - Яновская Минионна Исламовна. Страница 21
«Веселящий газ» на некоторое время был дискредитирован и сошел с арены. Но уже двадцать лет спустя о нем вспомнили снова, и на этот раз он из Америки проник в Европу, где его наркотическими свойствами стали пользоваться в большой хирургии. Вскоре, однако, хирурги разочаровались в нем и снова на время позабыли. Еще не раз возвращались к закиси азота как к средству наркоза, но только в самое последнее время он занял чуть ли не главное место.
Эфир же царил безраздельно всего один год, через год у него появился серьезный конкурент. Шотландский хирург и акушер Джеймс Симпсон, профессор Эдинбургского университета, как и многие другие хирурги, искал способ избавить своих пациенток от боли. Ему было 36 лет, когда 10 ноября 1847 года в Медико-хирургическом обществе он сделал сообщение «Заметка о новом анестетическом средстве, заменяющем серный эфир».
В отличие от Мортона, Симпсон был доктором медицины, известным хирургом и серьезным ученым. Еще в студенческие годы его потряс вид человеческих страданий на операционном столе и в родильных палатах. Настолько потряс, что он собрался бросить медицинский факультет. Однако тяга к медицине пересилила — он стал врачом, но поклялся посвятить свою жизнь поискам средства, облегчающего боль.
Естественно, что об открытии эфира он узнал одним из первых в Европе. Узнав, незамедлительно применил его в акушерской клинике и был безмерно счастлив, когда наркотизированная женщина родила без всякой боли. Вслед за первой последовали другие. Но тут восстали церковники — на Симпсона обрушились как на нарушителя «божественной» заповеди: с болью родишь ты детей своих. Ученому грозили серьезные неприятности — с церковью шутки были плохи; спасло знакомство хирурга с Библией. На Библию он и сослался: прежде чем вынуть ребро у Адама, бог усыпил его, значит, сам бог считал, что всякого человека надо избавлять от боли, так что ни в какое противоречие с требованием «высшей» морали наркотизация не вступает.
Козырь был верный — обезболивание родов благословила церковь.
Однако Симпсона в его акушерской практике пары серного эфира не удовлетворяли, и он не оставил поисков более быстрого и более верного средства. Поиски велись планомерно, хотя и наугад: четких научных указаний на эту тему не существовало. Поиски велись коллективно — Симпсон занимался исследованиями с двумя своими ассистентами. По вечерам собирались в квартире профессора, превращая одну из комнат в лабораторию алхимиков — бутыли, колбы, флаконы, чаши… Опыты производились на самих себе и тоже больше походили на колдовство, чем на науку. Сосуды замысловатой формы ставили в горячую воду — гнали из налитых в них жидкостей пары. И дышали этими парами, дышали в три горла, не ведая, к каким последствиям может привести опыт…
Тут автор позволит себе маленькое отступление, чтобы порассуждать о драматичности медицинской науки. По-моему, нет более драматичной ситуации, чем та, при которой жизнь многих людей оказывается в руках одного человека. А ведь в этом суть медицины!
Когда врач осматривает больного и устанавливает диагноз, разве ошибка его не может стоить жизни пациенту? Когда врач назначает лечение, разве может он до конца предвидеть, как будет реагировать на это лечение индивидуально каждый организм? Когда хирург делает операцию — пусть не в те далекие от нас времена, когда самый факт оперативного вмешательства мог повлечь за собой смерть, пусть теперь, сегодня, когда хирургия стала одной из самых «научных» наук, — разве, делая операцию, наблюдая за биением сердца, кровяным давлением, дыханием, хирург не испытывает первородного страха перед возможной остановкой сердца или падением до нуля давления? Разве не умирает он столько раз, сколько умирало у него больных?
А есть и другой аспект, когда врач с готовностью жертвует собой, даже мысленно не останавливая своего внимания на том, что это — жертва.
Луи Пастер, насасывающий через пипетку изо рта укушенного бешеной собакой немного слюны, чтобы найти, где прячется возбудитель бешенства. Роберт Кох, дышащий воздухом, наполненным туберкулезными бациллами, чтобы доказать, что они — причина болезни. Илья Мечников, проглотивший полную пробирку холерных вибрионов. Альберт Себин, испытывающий (после того как испытал на самом себе) живую вакцину против полиомиелита на своих дочерях… И десятки, и сотни известных и безвестных медиков, делающих опыты на себе, — разве не являются они героями драмы, к сожалению, часто оборачивающейся трагедией!
И когда я представляю себе эту картину — Симпсон и его помощники, вдыхающие газы, свойств которых они не знают, экспериментирующие на себе с полной готовностью лишить себя жизни ради освобождения от боли других людей, — мне хочется до земли поклониться им. Им и иже с ними…
И вот они сидят за круглым столом, а воздух полон неведомых газов, и они этим газом заполняют свои легкие. Эфир, эфирные масла, бензин, пары йодоформа. И новое — хлороформ. Тяжелая жидкость, открытая немецким химиком Юстусом Либихом (названная так французским химиком Жан-Батистом Дюма после того, как он установил ее формулу), но совершенно никакого касательства к медицине не имевшая.
…Почему-то на всех троих исследователей внезапно напала беспричинная веселость и столь же необоснованная болтливость. Переглядываясь и пересмеиваясь, они продолжали опыт и вдруг… Стук, грохот и — тишина.
Симпсон потерял сознание. Когда он пришел в себя, первой его мыслью было: «Эфир не выдерживает сравнения с этой адской штукой, уж она-то действует наверняка!». Потом он понял, что лежит на полу, а вокруг него страшный хаос: опрокинуты стулья, валяется разбитая склянка; под креслом храпит один ассистент, второй напрягает силы, чтобы перевернуть обеденный стол.
Теперь уже профессор радостно засмеялся, вполне сознательно и с полным основанием: он понял, что открыл. Еще несколько опытов на себе для проверки действия хлороформа, его безвредности — или вредности — и Симпсон делает свое первое сообщение в Эдинбургском медицинском обществе. А затем он начинает применять хлороформ в качестве наркотизирующего средства у себя в клинике.
Благодаря авторитету Симпсона как ученого, хлороформ в Европе на некоторое время вытеснил эфир. Но эфир ли, хлороформ ли — важно, что хирургия получила орудие против боли, этого бича, на протяжении тысячелетий превращавшего гуманный труд хирургов в ремесло, сходное с ремеслом палача. Наркоз дал возможность безболезненно производить самые сложные операции, избавил оперируемых не только от жестоких физических страданий на операционном столе, но и от тяжелых психических потрясений.
Наркоз стали спокойно применять, не опасаясь вредного влияния на организм самих наркотизирующих веществ…
Стоп! Вот это оказалось преждевременным. Очень скоро и эфир и хлороформ показали коготки; очень скоро выяснилось, что они вовсе не безвредны, а подчас и очень даже вредны; что они вызывают самые неожиданные осложнения, а иной раз и смерть; уже не от болевого шока, не от послеоперационных осложнений — от самого наркоза.
Разочарование охватило хирургов с такой же силой, с какой они пришли в восторг от открытия наркоза. Оказалось, что некоторым больным вообще нельзя давать ни хлороформ, ни эфир; что старые люди очень плохо переносят их; что оба вещества весьма ядовиты — да и мало ли что еще оказалось!
Снова вспомнили о закиси азота. Долго изучали и исследовали этот газ, не однажды разочаровывались и возвращались к нему. И только теперь, когда техника наркотизации стоит на очень высоком уровне, «веселящий газ» стал одним из излюбленных хирургами средств при внутритрахеальном [1] введении наркоза. Хотя и он не является идеальным, и он имеет свои недостатки.
Идеального вещества, которое полностью заглушало бы боль и было абсолютно безвредным для человеческого организма, так и не нашли, несмотря на то что поиски продолжались многие десятилетия. Предлагались разные вещества, предлагались их смеси. Случалось, что смеси газов при даче наркоза вдруг взрывались, от них отказывались и искали новые.