Матёрый - Донской Сергей Георгиевич. Страница 48

Комиссар прочитал её мысли:

– Давай, зови своего папаньку, – глумливо предложил он. – Я ему морду набью, а потом ещё и в ментовку сдам за вторжение в чужой дом.

– Только попробуй!

– А чего тут пробовать? Как мы с Сулей повернём. так и будет. Вот ты, к примеру, кто такая? Мочалка безродная, блядь. Сама пришла, сама дала. Какой с нас спрос? Никакого. – Комиссар кивнул в сторону сумочки. – Твоими же бабками участкового подмажем, а тебя в КПЗ упрячем за аморальный образ жизни. Так что либо гони штуку, либо расплачивайся натурой на добровольных началах. Выбирай.

За окнами призывно засигналил грузовик. Проворно заткнув пленнице рот кляпом, Комиссар выглянул наружу и зычно окликнул товарища:

– Подъем, братела! Там работяги самосвал кирпича пригнали, надо бы поприсутствовать при разгрузке.

Разбудить Сулю удалось с третьей попытки. Глаза его настолько утонули в набрякших веках, что не сразу заметили Комиссара и вчерашнюю гостью, скорчившуюся возле сейфа. Суля увидел перед собой только стол, заставленный остатками вчерашнего пиршества, и направился прямиком к нему, протягивая руку к первой попавшейся бутылке.

И тогда Варя поняла, что самое худшее вовсе не осталось позади, как она полагала. Сжавшись в комочек, она закрыла глаза.

Глава 16

ПРОТИВ ЛОМА НЕТ ПРИЁМА

Зелёный змий, потревоженный поутру и выпущенный на волю из бутылки, свиреп, беспощаден и коварен. Он обжигает глотки, разъедает нутро и оглушает безрассудные головы смельчаков, отваживающихся бороться с ними натощак.

У тщедушного Сани не было ни малейших шансов выстоять в этом противостоянии с сорокаградусным противником, и Громов рассчитывал, что вскоре мальчишка упадёт и забудется тяжёлым пьяным сном.

А когда продерёт глаза, то никакого Эрика уже не будет, ночные кошмары потускнеют и рассеются, как дым над островом, дым, горечь которого до сих пор ощущалась на губах.

Они добрались до острова затемно, погрузившись вместе с гробом и лопатами в рыбачью плоскодонку, заранее присмотренную Громовым в камышах. Утлое судёнышко было позаимствовано вместе с железным прутом, к которому было приковано, а на рассвете вернулось на прежнее место как ни в чем не бывало.

Да, именно так: как ни в чем не бывало. Эта дурацкая фраза прицепилась к Громову, как репей. Бессмысленная смерть Ксюхи. Ночной расстрел бандитов. Похоронный фарс на острове. Плюс к этому незнакомый Эрик, которого следовало тоже определить в очередь дожидающихся Страшного суда… А Громов как ни в чем не бывало сидел за столом, разливал водку по неказистым чашкам и заговаривал мальчишке зубы, надеясь, что тот скоро свалится под стол.

Третья ёмкость – наполненный до краёв стакан – одиноко стоял в стороне, не способный никого ни напоить вусмерть, ни тем более воскресить. Тупо глядя на него, Саня выцедил свою поминальную порцию – уже вторую за утро – и шумно задышал открытым ртом, опять не притронувшись к скудной закуске. Громов не возражал. Снова взялся за бутылку. и восполнил образовавшуюся пустоту:

– Давай… Как говорится, за упокой души…

– Вы тоже пейте, – сварливо распорядился Саня. – До дна. Мы похоронили её, как собаку. Хотя бы помянуть по-человечески можно?

«Можно было и похоронить по-человечески», – мысленно возразил Громов, но вслух спорить не стал, послушно перевернул чашку над запрокинутым ртом.

«Можно» не всегда означает «нужно». Хоронили бы Ксюху другие люди. Он и Саня сидели бы сейчас в разных, но очень похожих кабинетах и отвечали на однотипные вопросы протокола. И все они в конечном итоге свелись бы к одному: зачем вы, гады такие, хорошую девочку загубили, зачем следователям головы морочите байками про бандитскую пулю? Потом, выяснив, кем является Громов, милиционеры предоставили бы его заботам ФСБ, зато за Саню взялись бы с удвоенной энергией… Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! На голову противогаз и «черёмухой» туда, «черёмухой»! Колись, сволочь! Кайся слезоточиво в своих грехах!

Эрик? Какой такой Эрик? Честных бандитов, имеющих высоких покровителей, милиция не тревожит по пустякам. Во-первых, это опасное и неблагодарное занятие. Во-вторых, у Эрика все равно найдётся множество свидетелей, которые присягнут, что во вторник он целый день проторчал у кассы за пособием по безработице, после чего раздавал эти гроши голодным нищим, рыдая от собственного благородства. Представив себе эту картину, Громов невесело усмехнулся, но взгляд его оставался неподвижным и пустым. Перед его глазами все время находилась одинокая чашка, наполненная для той, которая уже никогда не пригубит из неё.

Проследив за громовским взглядом, Саня страдальчески сморщил небритое лицо и молча выхлебал новую дозу. Пока что водка не оказывала на него заметного воздействия. Ещё давало знать о себе невыносимое напряжение последних часов. Возможно, Саня в мыслях все ещё грёб к острову широкой доской, заменявшей весло, холодея от горя и ужаса перед тёмной водой, плескавшейся у самой кромки глубоко осевших бортов. А может быть, он до сих пор лопатил глинистую землю, неумело пробиваясь сквозь хитросплетения корней в сырую темноту. Или, всхлипывая от усталости, опускал туда нелепый гроб… Бросал на его крышку первую горсть влажной земли…

Он так бы и копал руками, если бы перед ним не вонзилась в землю лопата. Он так бы и сидел у могилы, пригорюнившись, если бы Громов, не давая парнишке времени на раздумье и передышку, не сказал жёстко:

– Некогда отдыхать. Землю утаптывать надо.

Саня посмотрел на него, как на безумца, предложившего поплясать на чужих костях.

– Как можно? – возмущённо спросил он. – Она же там…

– Хочешь, чтобы кто-нибудь взялся по свежим следам клад искать? – Громов прищурился. – Утаптывай. Так надо.

– Нет. – Саня покачал головой. – Я не буду. Это вы уж как-нибудь без меня…

Пришлось браться за дело самому, сознавая, что каждое топанье ног по взрыхлённой земле гулко отдаётся в Санином сердце болью и ненавистью. Чтобы избавиться от его обжигающего взгляда, Громов сунул ему большой складной нож и распорядился:

– Ступай резать камыши. Охапки складывай сверху.

– Зачем?

Громов изобразил удивление:

– Разве ты не знаешь, зачем? Не догадываешься?

Он не мог позволить себе проявить жалость. Сочувствие – это лишь наркоз, обезболивающий, одурманивающий наркоз, который на деле не снимает боль и не уменьшает её.

– Делай, что тебе ведено, – буркнул Громов, не дождавшись ответа на свой вопрос. – Надгробья не будет. Речей, венков и цветов – тоже. Мы просто разведём здесь костёр. Не нравится? Но я предупреждал тебя насчёт черты, помнишь? Переступил? Иди дальше. Обратной дороги нет.

Саня ничего не возразил на это, не смог возразить.

И вскоре в серые предрассветные сумерки взмыло оранжево-жёлтое пламя, трескуче вспороло воздух, вгрызлось с чавканьем в камыши, поглотило их и стало расползаться во все стороны по проплешинам сухой травы, приготовленным для огня заботливым летним солнцем. Огненная волна вздымалась, оседала, спешила дальше, не пренебрегая ни единой соломинкой. Пламя, как всегда, казалось живым существом, торжествующим освобождение из неволи. Да, оно было живым, вот только оставляло за собой мёртвую, чёрную землю, покрытую серым саваном пушистого пепла.

Выжженная земля. Она постоянно оставалась за Громовым, преследуя его по пятам. Он продвигался вперёд, не представляя себе, куда и зачем стремится. а за его спиной не оставалось ничего такого, к чему можно было бы вернуться. И остановиться нельзя – это означало умереть. Громов окончательно понял это на острове, глядя на пожарище и радуясь тому, что его слезящимся глазам есть оправдание – стелющийся повсюду дым…

Проклятый дым! Им пропиталось все на свете!

Со стуком поставив пустую чашку на стол, Громов стянул с себя пропахший гарью свитер и зашвырнул его подальше. Проследив за его порывистыми движениями, Саня неожиданно сказал:

– Там, на острове, мы сожгли гнездо зимородка.