2008 - Доренко Сергей Леонидович. Страница 3

Обнаружилось за истекшие четыре семестра, что Путин китайского не выучил, а китайцы русский понимать научились. И что-то такое там говорили даже. Но дело было теперь не в языке, строго говоря. Дело было в раскрытии глубин древней китайской космологии. Путин давно чувствовал себя даосом. Еще в двухтысячном году один знакомый рассказал ему о даосизме. И о том, что он, Путин, стихийный даос. А именно, что он позволял сущностям реализоваться, следуя за событиями, а не формируя их. Что он практиковал недеяние, извлекая пользу из естественного хода вещей, как бы вынужденно. «Так море стоит ниже всех и не предпринимает никаких действий, однако все реки и ручьи отдают ему свою воду», — сказал знакомый. И еще что-то там наговорил комплементарное, трудно припомнить. И зацепило. Понравилось Путину, что гэбушное его искусство встраиваться, мимикрировать и выкручиваться было истолковано так возвышенно этим самым дураком знакомым. Захотелось Путину узнать поподробнее, каков он таков есть даос на самом деле. Так что изучение языка было поводом, а потом и поводом быть перестало. Но на языке охраны визиты президента в пагоду назывались «уроками китайского». Собственно, если уж копаться в прошлом по-настоящему, то следует вспомнить, из соображений справедливости, что желание сопричаститься китайской культуре появилось у Путина еще в юности, когда объяснили тренеры, что и дзюдо и вся связанная с ним философия «мягкого пульса» — отголоски, японские ветки огромного китайского дерева.

Он вошел, охрана осталась за дверью. Раздевался быстро — Ван Линь очень хлопотал. Одежду из рук торопливо выхватывал со счастливой улыбочкой. Суетливая вежливость Ван Линя заставляла пошевеливаться. В черном халате и с красной повязкой на голове Путин вошел в зал. Китайцы заулыбались, забормотали. Слышалось: «Господи, господи…» С ударением на последнем слоге. Посреди зала стояла жаровня, на ней — медная бадейка с маслом. Масло кипело. Провели Путина три раза над кипящим маслом. Ему пришлось подбирать полы халата. Из аккуратности — чтобы не поджечь и не испачкать. Он ведь брезгливым парнем был, наш Путин.

Не очень-то приятно пахло этим маслом. Стали зажигать ароматные палочки. Тут уж совсем ударило в голову. Почему их называют ароматными? Вонь от них была такая, что хоть святых выноси.

Ли Мин — главный в ритуале, даос-наставник.

Он становится перед алтарем на колени и выкликает четырех святых горы Удан-шань. Он подносит им вино.

Потом пускается в замысловатый танец, сопровождаемый молитвой остальных. Тихонько подпевает и Путин. Не слова, а так — бубнит мотивчик.

Закончив движения «шаг единорога», наставник девять раз проходит по кругу «шагом восьми триграмм».

Чжоу И, которого обслуга зовет попросту Женей, мешает непрерывно своими пояснениями. Вроде как переводит слова гимнов. Путин вежливо кивает и отвечает: «Я понимаю». На пятый раз лицо его становится ненавидящим, он благодарит Чжоу И таким стальным тоном, что тот отходит в сторонку и оттуда еще некоторое время мешает слушать, но уже как бы отрабатывая положенное — смотрит в сторону, боясь встретиться с Путиным глазами и все переводит, переводит, переводит, переводит на какой-то собачий русский. Это с ним недавно такое. И всего только раз, с месяц назад, Путин попросил Женю помочь в общении с Ли Мином. И вот: Женя считает себя высочайше пожалованным титулом придворного толмача и никак не желает мириться с опалой.

Остальные поют, и Путин смысл довольно точно чувствует. Вызывают богов. Камлают, чтобы узнать его будущее, задобрить высших существ, дать ему покровителей среди сонма духов. Сегодня — его день. Сегодня — День Зачатия Путина. 7 января, я уже говорил. Рождество, мол, православное. Но православное рождество в следующем столетии будет 8 января, а День Зачатия нашего излюбленного героя всегда будет 7 января. В отличие от Иисуса, Путина зачали по новому стилю, незыблемейшему из стилей, и в этом — свидетельство всепобеждающей мощи научного знания.

Позже, весной 2008 года, я публично призывал Комитет спасения России назвать 7 января Днем Зачатия ВВП, если кто помнит. Чтобы этот день праздновался всенародно. Но это предложение было проигнорировано. А жаль, нашему брату-даосу было бы приятно.

У привычного и принюхавшегося уже президента снова кругом пошла голова — даосы жгли специальные игрушечные деньги — символ поклонения богам, потом желтые листы бумаги — пропуски в мир духов. Потом еще и еще бумаги — доклад богам о положении дел, о титулах главного священника, о существе вопроса, с которым Путин обращался к высшим силам. Заявление в высшие инстанции, иными словами.

Ли Мин воскурил теперь кадило отдельно для Путина и дал ему в руки. Кадило было необычное — не на цепях, а с ручками-проушинами по бокам. Все, кроме наставника, пали на колени и ниц, и Путин тоже пал. Все легко справлялись с этой позой, а Путину было трудно — у него в руках дымило кадило, неуютно как-то получилось. Пришлось постепенно привставать, подниматься, передвигая локти. Дым теперь шел прямо в лицо. Грел. Запаха не было. Или был? Кожу головы покалывали приятно невидимые иголочки. Пояс будто был на голове такой электрический. Покалывание нарастало. Кожа головы, как казалось, стала стягиваться к макушке. Нешуточно так. Казалось, отверстия в коже лица сместятся и на уровне глаз окажутся ноздри, а то и рот. Чем же дышать тогда, — подумалось. И вот: можно не дышать. Не хотелось, — с удивлением обнаружил новые возможности своего организма Путин. И перестал. Дышать перестал. Изредка только всасывал чуть-чуть воздуха, сипевшего и клокотавшего в груди, будто это была жидкость. Сердце очень сильно билось. Обратив взор к сердцу, Путин принялся его разглядывать с интересом. Удивление, что видеть сердце не мешают ни кожа, ни ребра, пришло чуть позже. Но удивление было неотчетливым. Такой полуобрывок полуудивления. Рассматривать сердце в действии казалось забавным. Уж лучше, во всяком случае, чем держать в голове дурацкую мысль о невозможности подобного опыта. Опустил глаза ниже и увидел желудок и довольно организованную массу ливера и требухи. Все работало и выглядело дисциплинированным, целесообразным и товарищеским. Крупные сосуды видны были. Присмотреться — и стенки сосудов таяли, и кровь очень явственно видна была. Кровь тоже работала. Трудолюбиво и как-то назидательно-настойчиво. С укором настойчиво. Деловито так проталкивалась туда-сюда. С гордостью занятого важным делом человека, занятого, когда другие гуляют, кровь проталкивалась. Она была похожа на лифтера, дежурящего в выходной. Она как бы говорила: «Есть такое слово „НАДО“, товарищ». И Путину стало приятно смотреть на такие непраздные свои органы, на такие президентские свои органы. «Такие не подведут», — подумал Путин. «Дела идут, все более-менее, но больше более у нас и меньше менее», — пропел Высоцкий не в голове, а где-то рядом с головой. Чуть позади головы. Но оглядываться не хотелось.

Вдруг нахлынуло ощущение стыда. Стыдно стало, что любой может увидеть его сердце, печень и так далее. Прозрачность, незащищенность и уязвимость подавляли. «Нет ли чужих, соглядатаев?» — он затаился, совсем перестал дышать и прислушался. Услышал проезжавшую вереницу машин на Рублевке, километрах в трех. И разговор в одной из машин. Мужской голос говорил: «Надо было соглашаться с Колей и ехать на Мальдивы. Не поехали, теперь сидим тут в слякоти, когда ребята купаются», — а женский голос что-то отвечал, но совсем уж тихо и неразборчиво. Звуки притом слышались необычно — только высокие частоты. Шелест странный — как помехи. И сквозь шелест речей — шуршание шин шелковистым шорохом щекотало уши. Оно было отчетливым, а вот гул мотора совсем не долетал. Все было таким — прошедшим странную цифровую обработку. Как громкий шепот. Почти свист иногда. Ни его самого, Путина, ни его открытое всему миру сердце никто не замечал. Ну ему и полегчало. Хорошо он спрятался.

Глаза устали слезиться. Просто горели и оставались сухими. Моргать не хотелось и не получилось бы, даже если бы и попробовать.