Его выбор (СИ) - Алмазная Анна. Страница 66

Теперь уже волчица была заворожена голосом человека. Теперь она смотрела в глаза смело и доверчиво, когда нож скользнул между шеей и плотно завязанной на ней веревкой, возвращая свободу. Теперь она уже не хотела уходить, слепо, как щенок, тыкаясь носом Рэми в плечо и сминая лапами лежавшую в песке змею цепи.

— Беги! — тихо прошептал Рэми, отталкивая волчицу. — Беги!

Волчица посмотрела на него в последний раз и бесшумной тенью исчезла в сереющей перед рассветом темноте. Завыла, громко и нудно, соседская собака. Рэми живо вскочил на ноги, вновь перемахнул через забор и побежал по дороге. Страх, нарастающий с каждым шагом, гнал его вперед. Он боялся быть пойманным, боялся вернуться и посмотреть в глаза Жерлу. Рэми ослушался. Впервые. И не знал, что дальше. И не заругает ли старшой, как ругал слуг? И не выпорет ли на конюшне, как не раз порол дозорных? О том, что будет, если его первым поймает отец Вела, Рэми думать не хотел. Знал, что старшой смилостивится и защитит, а вот старейшина — то вряд ли.

Запоздало услышав за спиной стук копыт, Рэми хотел нырнуть в прибрежную траву, да не успел — сильная рука поймала его шиворот и грубо перебросила через круп коня. От страха Рэми вмиг взмок, свежие царапины полыхнули огнем, в горле противно запершило. Волчонок было дернулся, но его вновь дернули за ворот, да так, что дыхание перехватило.

— Несносный щенок! — выругался Жерл. — Не рыпайся! Упадешь с коня — поднимать не буду.

Рэми «не рыпался». От бешенной скачки его мутило. Казавшаяся черной трава сливалась перед глазами в сплошную ленту, в которой изредка мелькали белые пряди подснежников. Брызнуло в лицо, когда конь, подчиняясь руке хозяина, пролетел по луже. Приветственно скрипнули, открываясь, ворота. Руки стоявшего на страже дозорного помогли снять Рэми с коня, но поддерживать не стали, и с огромным трудом мальчик устоял, едва не упав на мокрый от росы песок. Но больше не боялся. Рядом с Жерлом можно не бояться. Может, накажет, но не навредит.

— Мальчишка спал тут и никуда не выходил, — приказал Жэрл дозорному, и грубо схватив Рэми за шиворот, толкнул его к дому. — В свою комнату, паршивец, пока я не передумал и тебя не высек! Герой, мать вашу! Молись, чтобы я поймал эту бестию, и пока не вернусь с отрядом, из моего дома ни ногой!

— Но Жерл… — начал Рэми.

— Еще и пререкаться вздумал! — старшой обеспокоено посмотрел на дорогу, на которой показались мчащиеся к поместью всадники. — Марш в дом, пока тебя не увидели.

Рэми развернулся и вбежал в раскрытую дозорным входную дверь. Взлетев на второй этаж, чуть было не сбив с ног управляющего, бросился в «свою» комнату. Дрожа, сполз по двери на пол и, спрятав лицо в ладонях, замер. Никогда еще не видел он Жерла столь разгневанным. Никогда еще старшой не кричал. Никогда не грозил выпороть.

— Я не сделал ничего плохого, — прошептал Рэми. — Ничего плохого…

А теперь Жерл будет с псами гнать по лесам его волчицу, может, сам выпустит смертельную стрелу, может, вернется вечером со свежесодранной шкурой... заставит есть вяленное волчье мясо. Рэми не хотел об этом думать. Молился всем богам, чтобы волчица все же ушла, а Жерл не злился так сильно.

Не желая пачкать белые простыни грязной одеждой, еще менее желая раздеваться, Рэми свернулся клубочком на пушистом ковре у камина. Он не боялся наказания, которое, несомненно, последует. Он понимал, что виноват. В том, что ослушался. Что отпустил опасного зверя. Что вышел в ночь без позволения. Много в чем… но все же виноватым себя не чувствовал. И ни о чем не жалел.

Сам того не заметив, Рэми заснул. Когда проснулся, было уже светло и солнце лилось ровным потоком через окна. Кто-то отодвинул тяжелые занавеси, подложил под голову подушку, укрыл колючим, но теплым одеялом. Рядом, прямо на ковре, стоял поднос, на котором остывали свежие булочки и поблескивало в кружке молоко.

Все тело болело, будто его целую ночь мяли, как тесто, пытаясь придать другую форму. Жгли царапины, ныл бок, во рту застыл соленный вкус крови. Сглотнув и подавив тошноту, Рэми заставил себя съесть половину булочки и выпить все молоко, потом аккуратно сложил на сундуке одеяло с подушкой, пригладил ладонью одежду и волосы — Брэн учил быть опрятным — взял поднос и, толкнув плечом дверь, понес нетронутые булочки на кухню. Он понимал, что всего лишь слуга в этом доме. Хоть и почему-то любимый, а все же слуга. Что ему не должны прислуживать, как архану, убирать за ним, приносить еду, уносить после пустые тарелки. Он вошел на кухню, в дверях разминувшись с розовощекой смешливой служанкой, поставил поднос на стол у двери и выскользнул раньше, чем его заметила толстая повариха.

Начались бы вопросы, почему он так мало съел, охи и вздохи, какой он худой и запуганный, ласковые уговоры съесть чего-нибудь и удушающая забота, которую сносить было сложно.

Не зная, куда себя деть, и вовсе не желая попадаться на глаза управляющему, которого наверняка не обрадовал уничтоженный розовый куст, Рэми вышел в сад, укутавшись в тонкий плащ. Ветер, что за домом лишь слегка ощущался, гонял по небу лоскутья туч. Мягко покачивались ветви яблонь, скидывая на тропинки последние капли дождя, пробивались через прошлогодние листья еще мягкие и нежные стебли упрямой травы, пестрели синие кисти мышиных гиацинтов, белые звездочки подснежников и желтые — весенника. Белым и синим ковром раскинулись у дорожек крокусы.

Услышав невнятный шум разговора, Рэми спрятался за будкой садовника, в которой хранились инструменты, и вздрогнул, когда понял, что остановившиеся в двух шагах дозорные разговаривают о нем:

— Ну, пожалел волчицу, выпустил, мальчишка же. Сам молодым не был?

— А ты подумал — как? Эта бестия трех деревенских разорвала раньше, чем ее поймали. Все лето выслеживали, выследить не могли. Сколько скота побила, не счесть, а как ее выводок подрос, так и вовсе спасу не стало. Умная, зараза. И свирепая. А тут мальчишку к себе подпустила…

— Брэн вернется из соседней деревни, пусть и разбирается. Его щенок. Нам бы теперь волчицу выследить да прибить от греха подальше. Если волчица еще кого порвет, щенок себе не простит.

— Что за дело мне до Рэми?

— А должно быть. Когда его не было, Жерл совсем зверел. Хороший он, справедливый, но горечь даже сильных мужиков к земле жмет. Я не знаю чем и знать не хочу, но с тех пор, как мальчишка появился в отряде, сразу спокойнее стало. И для меня это важно. И для тебя будет важно, если не хочешь за мелочь на конюшне быть выпоротым. Как раньше.

— Старшого и снять можно.

— Язык придержи, Дал. Молодой ты да неопытный. Жерл — это тот, кто отряд на себе тянет. И благодаря ему у нас есть и что пожрать, и что выпить. И спину он за нас подставит, не раздумывая, если придется. Уже не раз подставлял. Оттого мы ему и верим, как себе. И мальчишку его хранить будем, как одного из нас. Запомни это… если хочешь на границе остаться. Иначе тронуть тебя никто не тронет, но, коль что, и на помощь тоже не придет. А одному у предела — смерть.

— Что в нем хорошего-то?

— А плохого что?

— Так рожанин же, слуга, крестьянин. Не понимаешь?

— Понимаю, что молод ты и глуп. Временами слуги ближе родных бывают. Потому что верны и не предают…

Шаги затихли, а Рэми еще долго сидел и не двигался, глядя в одну точку. Он вдруг вспомнил слова Жерла о том, что волчица свирепая была, что резала овец, оказывается, и людей, что деревне покоя не давала. И Рэми ее выпустил…

Но ведь… он вспоминал умные глаза самки, ее горячее дыхание на шее, мягкость ее шерсти под пальцами, вспоминал, сколько боли было в ее затуманенных глазах. Вспоминал, как на миг стал с ней одним целым, даже почувствовал, как гладит шерсть ветер, как убегает под лапами луг, как хрустят одуванчики, как ласково греет зимнее солнышко. И горечь мокрой коры, и мягкость талого снега, и ласковое поскуливание волчат, и гордую радость, когда первый из них встал на еще некрепкие лапы. Почему это все должно быть злом? Почему это все должно быть обязательно убито, уничтожено? К чему эта война, где люди обязательно хорошие, а волки — плохие? И почему Рэми все равно не кажется, что он сделал что-то злое…