В плену у белополяков - Бройде Соломон Оскарович. Страница 12

Голод клонит к дремоте. Если смотреть далеко в небо, на звездочку, она начинает подмигивать. К глазу тянется от нее золотая нить. От глаза до звезды— весь безбрежный мир.

Чувствуешь себя легким и прозрачным, вот-вот сольешься с эфиром и взлетишь высоко.

Петровский вдруг резко вскрикивает, забывая о всякой предосторожности:

— Петька, глянь, снизу дым валит!

Мы перегибаемся через край стога: у подножья его весело полыхает пламя.

— Кубарем с другой стороны! — кричу я Петровскому и стремглав скатываюсь вниз.

На меня налетает Петровский, перекатывается через меня, и начинается бешеная гонка. Сердце готово выпрыгнуть из груди, в ушах — звон, в глазах — искры.

Мы бежим, как одержимые, лишь бы скорее уйти от этого факела в поле.

Я больше не могу поспевать за Петровским и падаю на землю. Он пробегает несколько шагов по инерции и возвращается ко мне.

Мы теряемся в догадках: почему подожгли солому? Потому ли, что за нами проследили и решили нас сжечь живьем, или поджог был вызван причинами, не имеющими никакой связи с нами?

Мы склонны были принять последнюю версию. Если имелось в виду выкурить нас, то зачем понадобилось поспешно бежать после этого?

Вероятно, раздоры между двумя дворами зашли так далеко, что одна сторона решилась отомстить таким необычайным способом. Случаю угодно было толкнуть нас на ночлег именно на этой скирде.

Отдышавшись, мы двигаемся вновь. Долго пробираемся, старательно обходя деревню.

«Только бы не вспугнуть собак, — думает каждый из нас, — иначе беды не оберешься».

Вправо от нас на дороге неожиданно что-то зачернело.

Не сговариваясь, мы, вместо того чтобы обойти жилье, как делали это в первые дни, идем по направлению к нему.

Нас гонит голод…

Это — мельница-ветрянка, растопырившая крылья подобно летучей мыши.

— Раз мельница, значит, должна быть и мука, — говорит Петровский и подходит к двери.

Она оказывается запертой.

— Кто-нибудь, вероятно, есть на мельнице, — говорю я.

Петровский изо всей силы нажимает плечом на дверь. Она не подается. Тогда он стучит в дверь кулаками.

Ответа нет.

— Ну-ка, Петька, — предлагает он мне, — давай нажмем вдвоем, собери силенки. Ведь за стеной лежит мука, стало быть, поедим.

Мы вдвоем наваливаемся на дверь, и она наконец подается. Входим внутрь. На полу несколько мешков муки. Недолго думая, развязываем один из них: в мешке овсяная мука. Развязываем другой, третий — то же.

— Все равно, — говорю я, замечая разочарование Петровского, — какая есть, всякую будем жрать…

— Погоди, — прерывает Петровский, — мне пришла в голову идея.

Он высыпает муку на пол, а опорожненные мешки берет с собой.

— На всякий случай, пригодятся, — улыбается он. — Можем потом из мешков портянки сделать или на себя во время дождя вместо плаща набросить.

Вышли мы из мельницы с тремя пустыми мешками, а в четвертый насыпали фунтов десять овсяной муки.

Шагах в ста от мельницы увидели колодец с журавлем. Не соблюдая никаких мер предосторожности, напрямик направились к нему.

Появилось какое-то равнодушие ко всяким неприятным случайностям, с которыми мы могли столкнуться каждую секунду: ведь мы как-никак шагаем по польской деревне после того, как только что провели ограбление мельницы, да вдобавок, может быть, заподозрены в поджоге скирды соломы. Если бы крестьяне накрыли нас, над нами был бы учинен жестокий самосуд.

Ведро привязано у колодца к шесту.

Сначала мы пьем, потом выливаем воду из ведра, оставив в нем лишь небольшое количество. В воду насыпаем овсяной муки, взбалтываем; получается какое-то месиво вроде теста.

Берем по большому куску этого добра и двигаемся дальше, предварительно оборвав ведро с шеста и бросив его в колодец. На ходу отрываем куски теста и глотаем его, но оно не так легко лезет в горло: хочешь проглотить, а оно липнет к небу.

Однако с голодом шутки плохи.

К утру мы опять зарываемся в скирду соломы и ложимся спать. Но и во сне нас тревожат мысли о Сорокине, Грознове и Шалимове. Где они, что могло с ними случиться? Не арестованы ли они, не расстреляли ли их? Суждено ли нам будет еще встретиться?..

Мы жалеем о том, что разделились на две группы.

В эту «ночь» (день) сон долго к нам не приходит.

Болит желудок, упорно отказывающийся переварить болтушку из овсяной муки. Жажда невероятная, а спускаться со скирды и искать воду рискованно: скирда близко к дороге, и мы можем влипнуть, тем более, что нас несомненно ищут владельцы ограбленной мельницы.

В четвертую ночь нашего путешествия мы решили не только пройти обычную норму — два-три с половиной десятка верст, — но и добыть себе продовольствие, иначе мы не в состоянии будем двигаться дальше.

Глядим по сторонам: авось, увидим хутор.

Журчит вода. В темноте бежит ручей.

Мы направляемся вдоль берега. Впереди что-то шумит.

— Похоже на то, что мы приближаемся к водопаду, — говорит Петровский.

Поднимаемся вперед. Шум все усиливается. Перед нами низкое строение необычайной конструкции. В одном из его углов виден свет.

— Нападем врасплох, — предлагает Петровский, создадим панику и получим все, что нужно.

План нападения был тут же наскоро намечен. Он состоял в том, что Петровский ворвется в помещение, а я, оставаясь на улице, должен буду поднять шум и этим создать впечатление, что нас не два человека, а целый отряд.

Мы хотели в случае удачи взять не только хлеб, но и обувь и одежду, ибо мы истрепались и внешний вид выдавал нас с головой.

Мы шли на эту авантюру с той же легкостью, как и тогда, когда, высадив дверь, ограбили ветряную мельницу. Мы перестали считаться с условностями: думали не об «этичности» поступка, а о том, насколько он безопасен. Мы имели право ночью делать все, что вело к нашему спасению и свободе.

Осторожно двинулись вперед. Я увидел, как Петровский, не медля, нажал плечом дверь; она с треском отскочила. Он ворвался внутрь, а я поднял шум снаружи, стараясь кричать разными голосами и выбирая из ассортимента польских ругательств самые звучные и сочные.

Петровский долго не показывается. Не случилось ли чего с ним?

Я тихонько прильнул к окну и увидел Петровского мирно разговаривающим с неизвестным мужчиной.

Я решил войти внутрь, но навстречу ко мне уже шел Петровский.

— Петька, не шуми. Здесь никого нет. Только один хозяин с семьей.

— А что это за здание?

— Маслобойный завод, — пояснил Петровский. — Иди скорее. Дадут молока и хлеба, а может быть, и обувь.

Когда мы вошли внутрь, хлеб и молоко уже были на столе, а на лавке лежала старая одежда и обувь. Мужчина средних лет на ломаном русском языке что-то говорил нам, но мы плохо его слушали. Приставили стол к двери, загородив вход, и принялись за молоко и хлеб.

В течение нескольких минут мы без труда одолели буханку хлеба и выпили все молоко. Поев, не спеша стали переодеваться.

Я натянул на себя какой-то старомодный армяк, а. Петровский нарядился в поношенное пальто с бархатным воротником. Мы обменяли также свои изношенные шапки на какие-то фуражки и приняли вид обносившихся провинциальных актеров, бредущих в поисках работы. Наши мешки завернуты в бумагу.

Мужчина принес откуда-то еще полхлеба и дал нам на дорогу. Видимо, его очень напугал наш бандитский вид, и он не ожидал, что так благополучно отделается от нас.

Выйдя из избы, мы бегом бросились в сторону от маслобойни, держа путь на северо-восток.

С полдня до самого вечера непрестанно лил дождь. Мы продрогли до костей. Укрыться было негде. Мешки, служившие нам капюшонами, вымокли до последней нитки.

Почва превратилась в густую кашеобразную массу.

Что бы мы делали сейчас, если бы перепуганный владелец маслобойни не снабдил нас обувью и одеждой?

Мы призываем благословение пана Езуса Христа и святой Марии Ченстоховской, покровительницы этой страны, на голову почтенного старика, с которым мы расстались почти дружески.