Террористка - Самоваров Александр. Страница 14

— Правильно, — кивнул ему Дубцов, — но только с гарантией, что мы точно будем знать, что их пять, а не пятьдесят.

Вариант второй: мы используем их на всю катушку. Они выкачивают деньги из буржуев, деньги переходят к нам через третьи и четвертые руки, а потом мы поступаем по ситуации. Или бежим из этой страны, или… Там видно будет.

— И при первом варианте, и при втором есть шанс, и очень большой, что первыми начнут стрелять они, а не мы, — возразил Рекунков.

— Есть, — согласился Дубцов, — но он ведь, Володя, у нас всегда с нами был, этот шанс. Выжили мы потому, что стреляли первыми. Может быть, повезет и на этот раз.

…Вечером Дубцов поехал на тренировку. Вид спортивного зала, маты, боксерские груши и особые запахи взбодрили Валериана Сергеевича и пробудили желание схватки.

Инструктор Валентин, такого же роста и комплекции, как и Дубцов, приветливо кивнул. У атлета была густая черная борода и черные блестящие глаза. Он проводил тренировку у молодых ребят лет пятнадцати-шестнадцати.

Валериан Сергеевич в белом кимоно не спеша размялся, сел на продольный и поперечный шпагат, постучал по грушам, поработал в спарринге с одним мальчиком и обнаружил, что Валентин пристально наблюдает за ним. Чутье у инструктора было развито великолепно, как у каждого настоящего тренера.

Дубцов подошел к нему и попросил тихо:

— Поработаем, Валя, в полную силу.

До сегодняшнего дня Валериан Сергеевич выбирал для спарринга заведомо более слабых противников. Он боялся случайной травмы. И Валентин до сих пор не знал его настоящих бойцовских возможностей. Зато Дубцов отлично изучил все повадки инструктора. Бывший боксер-тяжеловес, тот обладал очень сильным ударом правой руки и за последние годы приучился с филигранной точностью работать ногами. Но в реальной схватке он, конечно, перейдет на руки, как любой бывший боксер.

Они встали друг против друга, поклонились. Ребятки в зале поняли, что происходит нечто необычное.

Начали со «схватки» глаз. Ни тот, ни другой не решался начать атаку. Глаза в глаза. В черных глазах инструктора появилась насмешка. Он понял желание Дубцова испытать себя и готов был помочь тому.

Валентин начал с атаки ногами. Но его удары только казались мощными. Ему не хватало резкости и концентрации силы. Валериан Сергеевич легко отбил атаку. Но тут же последовала совсем боксерская атака, которая закончилась коварным сильным ударом в голову. Дубцов отпрыгнул, прежде чем успел сообразить, насколько серьезно настроен его спарринг-партнер. Чувство опасности переросло в страх. Мышцы напряглись и окаменели. Огромным усилием воли Дубцов сбросил с себя наваждение. Он расслабил мышцы спины и начал наносить ногами и руками быстрые, легкие удары в голову, расслабляя мышцы рук и ног.

Валентин опять повторил атаку руками, со своим коварным боковым, но Дубцов, закрывшись, резко сорвался с места и ударил ногой. Удар прошел. От толчка в грудь Валентин лишь крякнул. И снова заработал своими «кувалдами». Дубцов отбивался ногами.

Равенство сил было полное. Теперь все решала выносливость. Два тяжеловесных на вид мужика молниеносно перемещались по огромному залу. Удары их были тяжелы. Но они хорошо «прочитали» друг друга и легко уходили из-под атаки.

Пот заливал глаза Валериана Сергеевича. Но он умел перебороть себя. Он хорошо знал, что на помощь придет его внутренняя сила и он продержится столько, сколько надо.

— Все, — поднял руки Валентин после десяти минут боя, — все ясно, Валериан Сергеевич.

Одеваясь после душа, Дубцов услышал, как один мальчик сказал другому об их схватке: «Это рубка слонов».

«Хорошо сказал, — подумал Валериан Сергеевич, — только рубка слонов мне еще предстоит. Этот невысокий седой террорист прав: борьба за жизнь — это не схватка на татами».

На следующий день Дубцов приказал Рекункову срочно купить две квартиры в отдаленных районах Москвы и снять одну в центре. Он выдал своему главному телохранителю миллионы наличными. Тот кроме квартир должен был приобрести автоматы, гранатометы и еще две машины. Одна из них — грузовой фургон.

Дубцов был весел.

— Чего вы так сияете? — спросил Рекунков. — Иметь миллиарды и идти на аферы…

Он не продолжил.

— Жизнь есть движение, Рекунков, — ответил Валериан Сергеевич, — так говорил вслед за великими философами один мой знакомый кореец, остановиться — значит погибнуть. Останавливаться надо было раньше. Переплавить все рубли в валюту и золото и ложиться на дно.

Дубцов шутил. Он давно понял: ему нельзя останавливаться. Иначе пустота и деградация. Он уже не мог уцепиться ни за что в этой жизни. Он даже спиться не мог. Алкоголь в больших дозах вызывал в нем отвращение. Что же остается? Или бороться до конца, или исчезнуть в холодной звездной пустоте космоса.

Судьба выкинула с ним очередную шутку. Он все время уходил от политики, но она сама к нему пришла. С этими ребятами-патриотами все было значительно сложнее, чем он сказал Рекункову.

— Кстати, Вова, — задержал он того, когда Рекунков, груженный деньгами, выходил из кабинета, — подумай, кто из наших может нас закладывать. Не спеша присмотрись, крючки закинь.

И тут, глядя на телохранителев низкий лоб со шрамом, Дубцов впервые подумал: а может быть, Рекунков не совсем ему предан?..

9

Дориан Иванович Снегирев проснулся в одиннадцать часов утра. Рядом с ним, разметавшись, спала Клава. Он осторожно погладил молодую женщину по голове и поднялся с кровати. Привычный к попойкам, стойкий к алкоголю, он в это утро чувствовал себя отвратительно.

На столах, на подоконниках, на стульях и прямо на полу стояли пустые и недопитые бутылки, тарелки с объедками, но не это угнетало, а воспоминания о вчерашней безобразной сцене, зачинщицей которой была его дочь.

Художник принял душ, освежил себя несколькими глотками крепленого вина и открыл в комнату дочери дверь. Вид у него при этом был решительный.

Оля не спала, она читала какую-то книгу. Она подняла задумчивые глаза на отца и сказала тихо:

— Вот послушай, папа:

Дориан Иванович хотел было пошутить, что очень своевременное стихотворение нашла доченька, но прикусил язык, внимательнее всмотревшись в лицо Оли. Очень бледным оно было, почти неподвижным — только эти пристальные глаза… Но и взгляд ее был направлен как бы в себя. Словно женщина прислушивалась к тому, что происходит в ее душе.

Он присел на кровать к дочери, взял ее за холодную белую руку с аккуратно накрашенными длинными ногтями и сказал мягко:

— Оля, дружок, «Черный человек» Есенина — это не самое лучшее, что можно читать после такой…

«Истерики» — хотел сказать он, но остановился.

— Послушай, папа, как он искренен в этой поэме, — проговорила Оля, — он почти не жеманится, как в других своих вещах. В «Анне Снегиной» он кокетничает, и название вычурное. Звучит красиво, но фальшиво… А здесь искренность уже ничего не боящегося человека. Наверное, самое страшное для человека, когда он перестает бояться. Он утрачивает чувство реальности. На войне такие люди гибнут первыми.

— Оля, дружок, расскажи мне, что тебя мучает? Ты переживаешь за вчерашнее?

— А что было вчера? Ах, да… Я вела себя глупо, — сказала Оля.

Дориан Иванович был человеком опытным. Покряхтев, он сказал смущенно:

— Может быть, тебе выпить… немного.

Ему было неуютно и почти страшно сидеть рядом с дочерью. Человек из мира искусства, сам — натура достаточно невротическая, он болезненно переносил людей в состоянии депрессии.