Прощай, пасьянс - Копейко Вера Васильевна. Страница 4

Внезапно в голову ему явился материнский наказ: не выходить из дому, не прочитав 26-го псалма. А он сегодня вышел и не прочитал. То-то ему не давала покоя тревога, объяснить которую он не знал как.

«Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся».

Федор шевелил губами, произнося хорошо знакомые слова, которые он в детстве повторял за матушкой: «Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое, аще восстанет на мя брань, на него аз уповаю».

Федор улыбнулся — тревоги как не бывало, напротив, внезапная легкость снизошла на него. Если бы все так просто было всегда и во всем, вздохнул Федор.

Сапоги из мягкой черной кожи протопали мимо церковных ступеней. Федор не собирался входить в храм, он устремился к входу в воспитательный дом.

Севастьяна, по сути своей самая настоящая хозяйка этого дома, уже стояла на пороге, открыв дверь. Федор не переставал удивляться всякий раз ее осведомленности. Не сидит же она возле окна целыми днями? Не переставал он и восхищаться ею — как стоит! Осанка царицы, взгляд гордый, стройна, высока. В черном платье, которое стекает по узкому телу, темные волосы гладко зачесаны, а поверх наброшен кружевной платок. Она носила траур по матери первый год, как положено. Она соблюдала его до тонкостей — в первый год только шелк и креп, в большие праздники надевала что-то серое шерстяное, не слишком светлое, то, что называется «дикого цвета». Она почитала свою мать так, как никого иного во всем свете. Потому что по матери она приходилась родней знаменитой Марфе Посаднице из Великого Новгорода.

Посмотреть на нее, она и на самом деле истинная новгородка. От нее исходила какая-то особенная сила, как ни от кого другого. Стоило Федору подойти к ней, и он чувствовал покой и уверенность.

Рассказывают, что сам Лальск основали выходцы из Великого Новгорода. Они явились в эти дикие таежные дебри на берег речки Лалы после того, как их родной город разгромили войска Ивана IV. Своенравные, своевольные, упрямые. Род Федора пошел не от них, его дед переселился сюда из самой Вятки, но прижился, как бывает с теми, кто, сам того не предполагая, находит своих людей по духу там, где и не ждал. Дед, рассказывали, искал выход к морю, забрел на Лалу, по которой можно выгрести в Северную Двину, а там стоит портовый город Архангельск.

Федор улыбнулся, завидев Севастьяну, прибавил шагу, а она шире распахнула дверь. Он бросил взгляд на окна, к которым прилипли детские носы, и улыбнулся, чувствуя, как потеплело на душе. Дети всегда вызывали в нем нежные чувства, ему хотелось каждого ребенка погладить по голове, приласкать, угостить чем-то.

Может, потому, что до сих пор нет у него своих?

И не он ли в том виноват? Не та ли жестокая схватка, от которой у него остались шрамы? Всем он тогда говорил, что набрел на медведя в тайге, но то был вовсе не медведь.

Он не помнил, как перебрался через Лалу и упал прямо у крыльца воспитательного дома, благо до него рукой подать от берега реки. Хорошо, что Севастьяна всегда все видит, увидела она и его, внесла в дом. Поколдовала над ним так, что и лекаря незачем было беспокоить.

— Вот, повышивала крестиком, — сказала она ему тогда, глядя в открывшиеся глаза. — Красавец был, красавцем и останешься.

Он застонал, приходя в себя, голова кружилась, в ней шумело.

— Чего ты дала мне выпить?

— Шпанских мушек, — усмехнулась она. — Настойку из них. А может, настоя мухоморного. Тебе-то что? — Она накрыла его простыней, и тут он понял, что лежит совсем голый. Он с силой дернул простыню из ее рук, натягивая под самый кадык.

Она засмеялась:

— Видала, всего тебя видала. — Севастьяна покачала головой. — Хорош мужик, жена обрадуется. Когда она у тебя будет, конечно. — Она подмигнула ему. А его лицо зажглось яркими пятнами. — Да брось смущаться-то, ты моим сыном мог быть, Федор, сам знаешь.

Это он знал, как знал и то, что отец, вернувшись из Китая, застал мать прикованной к постели. Она сохла день ото дня, моля Господа призвать ее к себе. Она не боялась предстать перед ним, поскольку ничем никогда никого не огорчила.

И это правда. Когда сын повзрослел и стал косо смотреть на отца, который возвращался от Севастьяны, тот сказал ему:

— Ты сам видишь, сын, мать немощна, а я в соку. Она хорошая, добрая женщина. Повидал я свет, много слышал. Но всего один раз про то, что мужик сохранил целомудрие, когда заболела жена. И хранил его даже после ее смерти. Но это был китаец. — Он засмеялся. — Ему все равно никто не верит. — Отец снова рассмеялся, теперь уже громче. — Слыхал я раньше и про то, что у китайцев бывает по две жены и больше. Потом сам увидал. Им это разрешено. Но я не китаец, потому живу так, как получается.

У него получалось, что Севастьяна стала его невенчанной женой.

Она все еще хороша до сих пор, хотя ей уже много за тридцать.

— Слава Богу, слава Богу, — повторяла она низким голосом в ответ на его всегдашний вопрос о делах. — Твоими молитвами, Федор Степанович.

Он улыбнулся, поклонился:

— Не будешь сыт одними молитвами, я думаю. Принес деткам подарочек. — Лицо его расплылось в улыбке, и, как всегда, шрам скрылся под ней. Он не заметил печального блеска в глазах Севастьяны, которая знала о тоске Федора по собственному дитю. Но тут же ей явилась иная мысль — если бы у него были свои дети, то, может быть, не так часто заходил бы он погладить по головке сироток да вложить ей в руки свеженькие ассигнации. Все в этом мире едино и связано, знала она по опыту своей жизни.

— Как твоя жена? Как моя любимица — красавица Мария? — спрашивала Севастьяна.

— Тоже собирается к тебе зайти.

— Пускай придет. Девочки ждут, она обещала показать им новый узор для кружев.

— Да, да, — закивал Федор. — Анна научила ее новому узору. А я коклюшки заказал половчее. Так что жди, она скоро явится. Да, чуть не забыл про главное.

— Ты про что? — встрепенулась Севастьяна.

— Хвалю за скорняжные успехи.

Севастьяна порозовела.

— Марии понравился твой подарок?

Федор закивал:

— Она в нем как царская дочь.

Севастьяна фыркнула от удовольствия.

— Она почти что и есть такая, царской дочери ровня. По красоте.

— А в твоей шубе… — Он втянул воздух.

— Она… она не догадалась, что шуба не из Москвы, хотя бы?

— Она подумала, что шуба из Парижа, не менее.

— Вот и хорошо, — неожиданно спокойно заключила Севастьяна. — Когда я поеду в Вятку в своей, — она кивнула на дверь, за которой стоял шкаф с нарядами, — никто не усомнится в том, что моя-то шуба уж точно из Парижа.

— Ты про ту, которая с пелериной из горностаев? — спросил Федор.

— Про нее.

— Да, такую шубку поискать.

— Но скажу тебе, не стану присваивать. Придумала я такую пелерину по мысли твоей жены.

— Она разве знает, что мы с тобой и твоими воспитанницами затеяли? Я пока ей не говорил, это секрет.

— Ага, и у тебя секреты от жены? — Севастьяна покачала головой. — Неужто все мужики одинаковые?

— Да это же такой секрет, после открытия которого будет еще большая радость. Я как хочу поступить — отвезу на пробу в Америку пяток наших шуб, а потом, когда вернусь, у нас такие нарасхват пойдут.

— Не собрался ли ты мадам Шельму за пояс заткнуть? Чтобы выметалась она из Москвы, с Кузнецкого моста, со своими шляпами из нашего меха, но будто французскими?

Федор покачал головой:

— До чего имя у нее подходящее.

— Еще бы нет! — фыркнула Севастьяна. — Шер-Шальме — она и есть самая настоящая шельма.

— Просто не знаю, что делать, — проговорил Федор и перевел взгляд в окно.

За ним темнел лес, густой, синеватый, словно темно-синее небо поделилось с ним цветом. Он казался Федору цвета морской волны, которая ждет его бригантину. Он уезжает отсюда почти на год. Конечно, это не три отцовских года китайской экспедиции, но тоже немалый срок. Вполне возможный для перемен, причем самых неожиданных.

— Ты… про Павла, — тихо и утвердительно сказала Севастьяна.