Адаптация (СИ) - Царенко Тимофей Петрович. Страница 32

- Кошмарик! Ты же лопнешь, деточка! Иди сюда, будем делать ноги.

Химера зацепилась мне за поясницу и замерла.

- Идешь уже?

- Ага.

- Друзья?

- Друзья. Удачи тебе. Инсульт!

Активирую небольшой камень в кармане и оказываюсь перед покосившейся деревянной дверью. Пинком открываю ее и кидаю, как гранату, не ожидавшего такой подлости Кошмарика.

- В новый дом первой должна входить кошка. Но я чувствую, в мой дом сначала должен войти оживший кошмар. С новосельем! - и шагнул в клубящуюся тьму дверного проема.

Ура! Я Дома! И открыл разум.

Дверь за спиной с грохотом захлопнулась и меня утянуло в удушливую тьму. Коридор, деревянные стены, тусклая лампочка под потолком, бесконечность сзади, бесконечность впереди. Несколько латунных труб под потолком, некоторые в разводах патины. Тишина.

И каркающий смех.

Попытка вызвать системные интерфейсы не увенчалась успехом. Я ощущал себя почти человеком. Никакого бара здоровья, манны, никаких заклинаний... Способности оборотня тоже не работали. Я счастливо улыбнулся и сделал шаг во тьму коридора, насвистывая "Ах мой милый милый милый Августин". У меня свои отношения с вечностью.

Никаких ориентиров, сколько время прошло? Я считал удары сердца. На десятимиллионном мне надоело. Приметив очередную трубу рядом с очередной лампочкой, я ударил локтем в стену. Кожу с одеждой пропорции несколько острых щепок. Обдирая кожу на руках, режа пальцы, словно стена была сделана не из досок и фанеры, а из битого стекла, я добрался до трубы, обмотанной какими то тряпками. Тряпки полетели на пол, я рухнул на них, свернувшись калачиком и облизывая изрезанные пальцы. Горячая труба, пыль, тишина, привкус крови во рту. Глаза закрылись. Сквозь сомкнутые веки я видел, как мигнула лампочка. Я спал. Любое удовольствие приестся, если его растянуть на вечность. Любой порок наскучит и станет пресным. Все истирается колесами времени. Все кроме сна.

Сколько длился мой сон? Не знаю. Труба остыла, свет погас. Стало холодно. Я плотнее сжался, сохраняя остатки тепла и снова проваливаясь в дрему. Сверху обрушился какой-то хлам, тело затекло, легкие сдавило, убивая дыхание. Воздух стал влажным и душным, словно в полиэтиленовом пакете. Кислород исчезал. Я спал, бродя тропинками неизвестных миров.

Резко открываю глаза. Бесконечный коридор, тишина наполненная воспоминаниями о звуках, полностью здоровое тело. Раунд второй? Стена не реагировала на попытки ее проломить. Я шел, считая удары сердца. Коридор изменился, превращаясь в лабиринт. Развилки, изгибы, торчащие трубы, лампочки под потолком. Разбил одну из них и ткнул усиками в деревянный потолок. Запахло горелым. Огонь не занялся. Ткнул в себя. Ток побежал по телу не убивая, но причиняя боль. Запах горелой плоти. Ломаю себе шею. Смерть не приходит. Парализованное тело, асфексия, тишина. Закрываю глаза. Сон...

Снова стою в коридоре. Вместо серых стен густое переплетение труб, досок и проводов. Не могу оторвать даже щепку. Свет пробивается через щели, источника не различить. Иду, блуждая темными коридорами. Коридоры становится все уже. Сначала пригибаюсь, потом ползу на коленях, на животе. Тут сверху что-то опускается на спину, ломая позвоночник. В затылок впивается игла, парализует все, в том числе и глаза. Я смотрю на кусок стены. Стена оплывает воском превращаясь в окошко, закрытое деревянными жалюзи. Через них видно комнату, такие же серые стены, лампочка под потолком. Дверь открывается, в комнату входят двое мужчин, таща в руках какие-то доски. Серые штаны, серые куртки, серые кроссовки. Серые лица. Мужчины продолжают таскать в комнату деревяшки, какие- то блоки, в конце концов они затаскивают в комнату тяжелую пластику металла и моток цепи. Собирают из деревяшек скамью с колодками, ставят два вертикальных бруса с направляющими. Между ними ставят кусок метала, снимают с него кожух. Пластина оказывается гильотинным ножом.

Гильотина собрана, в комнату заносят конторку, в нее закладывают стопку папок. Вдоль стен расставляют стулья. Мужчины выходят. Тишина, удары сердца. Сколько там в минуту ударов? Шесть десятков? Через двенадцать часов в комнату вошли те же мужчины. В руках одного из них были пластиковые корзины.

Через некоторое время в комнату зашли трое. Двое в какой-то военной форме, и еще один, в бесформенной робе, лысый. Конвоиры встали у двери. Мужчина в робе подошел к мужчине за конторкой, и протянул ему какой-то квиток. Тот со скучающим видом взял кусок картона, отметив что-то в тетрадке, и махнул своему помощнику. Тот подставил к гильотине корзину, поднимает доску на основании, к нему понуро подходит мужчина в робе. Помощник конторского крепит тело на проволочные тяжи. Опускает тело на ложе, задвигает, опускает фиксатор на шею. Дергает рычаг. Голова падает в корзину, фонтан крови. Кровь на сером полу, серых стенах. Бритая голова в корзине. Тишина. Мужчина за конторкой что-то помечает в документах. Его помощник поднимает доску с телом, снимает фиксаторы и ловко опускает обезглавленный труп на стул. У ног тела ставит корзину с головой. Делает какую-то пометку маркером на бритом затылке. Мужчины конвоя расписываются в папке и уходят. Через несколько минут возвращаются, но уже с новым пленником. Это молодая девушка. Ее трясет, слезы текут по лицу, фигуру не видно за бесформенной робой. Но она молча отдает квиток мужчине за конторкой, тот снова делает пометку, потом глядит на девушку, и протягивает ей какую-то вещь. Что-то раздраженно говорит. Та как сомнабула берет в руки резиновое сколько и собирает волосы в тугой узел на макушке. Мужчина за конторкой одобрительно кивает. Все повторяется. Когда доска опускается на направляюще девушка начинает истерически рыдать. Но не вырывается. Свист ножа, плачь обрывается. Пометка маркером на лице. Проходят часы. Все повторяется снова и снова. Мужчины и женщины. Старые и молодые. Решительные и рыдающие, словно прибитые пыльным мешком, равнодушные. Потерянные. Ни кто не сопротивлялся. Комната заполнилась сидящими телами. Один раз все ушли на обед. Как я это понял? Они вернулись через четыре тысячи ударов сердца. Конторский что-то жевал. Когда почти все стулья были заполнены, в комнату вошла женщина, с двумя детьми. И неизменные конвоиры. Внутри что-то оборвалось. Я понял, что сейчас увижу. Но глаза закрыть не мог. В глазах женщины пылала ненависть. Она кинула на конторку два квитка. Конторщик, чем то недовольный, кивает на корзину своему помощнику, ругаясь сквозь зубы протягивает ей резинку и два куска плотной ткани. Женщина завязывает детям глаза, что-то шепча им. Те стараются заглянуть в лицо матери, стараясь не глядеть на трупы у стен. Вот она идет с ними за руки. Помощник спускает доску. Женщина подхватывает ребенка на руки и помогает палачу закрепить его фиксатором на доске. Доска опускается, ребенок страшно и обреченно кричит. Свист ножа. Плач обрывается. Конторский что-то говорит, и палач убирает тело. Женщина помогает привязать второго ребенка. Штанишки его мокрые. Он не плачет. Просто замирает. Когда его задвигают к ножу, повязка спадает. Ребенок с ужасом смотрит на голову брата, или сестры, опускается нож. Упавшая голова часто моргает и встречается со мной остекленевшим взглядом. Детские тела садят на один стул. Сцепив руками, словно они обнялись, и ставят под ноги корзину. Короткие ножки до нее не достают. Казнь женщины прошла мимо меня. Я смотрел на застывшее детское лицо. И на номер нарисованный на детском лбу. Мужчина за конторкой устало зевнул, окинув скучающим взглядом заполненные стулья вдоль стен, отмечает что-то в своем журнале. Палачи выходят. Заходят трое каких-то военных. Пересчитывают тела, сверяют с журналом, что-то раздраженно говорят глядя на детские трупы, потом начинают выносить тела вместе со стульями. Комната вновь пустеет. Еще минут через десять заходит девочка лет двенадцати, с огромной шваброй и эмалированным ведром. Она вытирает разбрызгавшуюся мимо стоков кровь (стоки я сразу не заметил), моет нож гильотины, потирает конторку. Это протирание конторки меня едва не добило. Девочка уходит. Возвращаются заспанные палачи. Открываются двери заходят конвоир с очередной жертвой.