В ногу! - Андерсон Шервуд. Страница 41

Когда же началось движение «Марширующего Труда», оно проникло в души и плоть людей. При звуках вдохновенного голоса Мак-Грегора, звучавшего как барабанный бой, сердца людей начинали колотиться, а ноги рвались маршировать. Всюду только и слышны были разговоры о «Марширующем Труде». Из уст в уста передавался вопрос: «Что происходит?»

Этот крик разнесся по всему Чикаго. Репортерам было поручено расследовать дело. Газеты были полны описаний нового движения. По всему городу то в одном, то в другом месте показывались отряды «Марширующего Труда».

Командиров нашлось много. Война многих научила маршировать [48], а потому в каждой рабочей роте оказалось по крайней мере по два или по три инструктора.

Позже появился «Гимн Марширующего Труда», написанный русским революционером. Кто мог бы забыть эту песнь? Она состояла из высоких, резких тонов, волновавших разум. Она срывалась и падала на стонущей, зовущей, бесконечной ноте. Она была построена из странных, отрывистых фраз. Этот «Гимн» не распевали, а напевали. Он обладал жуткой, таинственной мелодией, вроде той, что русские вкладывают в свои песни и книги [49]. И дело здесь не в особенных свойствах страны. Нашей американской музыке также присуща некоторая доля этого, но в песне, сочиненной русским революционером, было что-то стихийное, вселенское, в ней таилась душа — душа человечества.

Возможно, что это и есть тот дух, который витает над диковинной Россией и ее народами. В самом Мак-Грегоре также было что-то, заимствованное от России.

Как бы то ни было, но «Гимн Марширующего Труда» был самой настойчивой, самой проникновенной песней, которую когда-либо слыхали американцы. Она раздавалась на улицах, фабриках, в конторах, — полузавывание-полувыкрикивание. Никакой шум не мог заглушить ее. Эта мелодия рвалась вверх и производила настоящую бурю.

Тот русский, который дал Мак-Грегору слова этой песни, прибыл в Америку с рубцами от кандалов на ногах. Заунывный мотив он перенял от каторжан, годами влачивших страшную жизнь в Сибири. Когда они начинали петь, казалось, что голоса доносятся неизвестно откуда. Стража бросалась на них с криками: «Прекратить пение!» Тем не менее пение продолжалось часами в холодных сибирских тундрах. Бывший каторжанин привез эту мелодию в Америку для «Марширующего Труда» Мак-Грегора.

Конечно, полиция пыталась остановить марширующих. Она выбегала навстречу рабочим с окриками: «Разойдись!»

Рабочие расходились лишь с тем, чтобы снова собраться где-нибудь на пустыре и продолжать совершенствоваться в маршировке. Однажды отряд полиции задержал целую роту, но вечером следующего дня рабочие уже снова маршировали; полиция не могла арестовать сотню тысяч человек только за то, что они маршировали по улицам, напевая заунывный мотив.

В общем это движение не было обычным взрывом в среде недовольных рабочих. Оно отличалось от всего того, что было известно до сих пор. Почти все рабочие союзы были вовлечены в это движение, но кроме союзов к нему примкнули также неорганизованные рабочие — поляки, евреи, венгры с боен и со сталелитейных заводов. У них были свои вожди, которые командовали на их родном языке. И как они великолепно маршировали! Армии всего старого мира годами натаскивали мужчин для этой странной демонстрации, которая разразилась в Чикаго.

Движение обладало силой гипноза. Оно было неописуемо величественно. Смешно писать теперь о нем в таких восторженных выражениях, но, если вам угодно узнать, насколько это движение захватило умы и воображение людей, займитесь чтением газет того времени.

Каждый поезд привозил в Чикаго представителей пишущей братии. По вечерам в заднюю комнату ресторана Вейнгарднера, где они обыкновенно собирались, набивалось человек шестьдесят.

Позже движение стало распространяться по всей стране. В промышленных городах вроде Питсбурга, Джонстоуна, Лорейна и Мак-Киспорта, а также на маленьких фабриках штата Индиана [50] рабочие стали тренироваться и, напевая заунывную песню сибирских каторжан, маршировали по спортивному полю. Как был напуган благополучный сытый средний класс! Благоговейный ужас расползался, охватывая страну, подобно религиозному пробуждению [51].

Газетные сотрудники осаждали Мак-Грегора, остававшегося руководителем движения. Его влияние чувствовалось во всем. Человек сто скопилось на лестнице в его контору на Ван Бюрен-стрит. А он сидел за своим столом, этот огромный, рыжеволосый и молчаливый гигант. Казалось, он полуспит. И пишущая братия в ресторане Вейнгарднера единодушно соглашалась, что в этом человеке таится то же величие, каким преисполнено движение, начатое им.

Теперь это все кажется до смешного простым. Он сидел за столом в своей конторе, и полиция могла в любой момент арестовать его. Но это было бы абсурдом. Какое кому дело до того, что люди возвращаются с работы, шагая в ногу, плечом к плечу, и напевая заунывную песнь, вместо того чтобы плестись в одиночку?

Однако, как видите, Мак-Грегор предусмотрел то, что упустили мы все. Он знал, что у каждого человека есть воображение. Он бросил вызов этому свойству нашего мозга, о котором мы сами не подозревали, он годами сидел и обдумывал свой план, прежде чем решил привести его в исполнение. Он наблюдал за доктором Доуи и миссис Эдди [52]. Он знал, что делает.

Однажды орава журналистов пришла вечером послушать Мак-Грегора, выступавшего на митинге под открытым небом. Среди них был доктор Кауэль [53], знаменитый английский писатель и политик, впоследствии утонувший на «Титанике» [54]. Это был человек, своей внушительностью отличавшийся от прочих и физически и умственно; он приехал в Чикаго с целью увидеть Мак-Грегора и понять его замысел.

Мак-Грегор околдовал его, как и всех остальных. Под фиолетовым вечерним небом молча стояли люди и слушали Мак-Грегора. Фигура доктора Кауэля выдавалась над морем голов. Многие уверяли, что Мак-Грегор — плохой оратор, но они глубоко ошибались: Мак-Грегор умел говорить так, что слова проникали в самые души. Он был в своем роде художник и обладал даром вызывать в воображении людей яркие картины.

Он говорил о труде, о воплощенном труде, об огромном, слепом гиганте, который существует с тех пор, как существует человечество, и все так же продолжает слепо брести наощупь, протирая время от времени глаза мощными кулаками и снова засыпая надолго в пыли и грязи полей и фабрик.

Из аудитории выступил человек и, взобравшись на платформу, стал рядом с Мак-Грегором; это было смелым поступком с его стороны, а потому его колени сильно дрожали. Казалось, маленький суетливый человек входит в дом и поднимается в комнату, где Иисус и его ученики собрались на тайную вечерю [55], и начинает торговаться из-за вина. Это был социалист, которому хотелось вступить в спор с Мак-Грегором.

Но тот не стал с ним спорить. Он, так тигр, бросился вперед, схватил социалиста за ворот и стал вертеть перед толпой, чтобы все увидели, как он хлопает глазами, как он мал и смешон.

Мак-Грегор снова заговорил. Он изобразил маленького дрожащего социалиста апостолом изнуренного трудом рабочего класса. И социалист, который поднялся для того, чтобы поспорить, почувствовал прилив гордости и прослезился.

Мак-Грегор выступал перед рабочими во всех концах города. Он говорил о трудовом люде и о том, как его поставить на ноги при помощи «Марширующего Труда». И люди, слушавшие Мак-Грегора, чувствовали, что их так и влечет за ним. Откуда-то из толпы раздавался призыв к маршу. Кто-нибудь всегда переходил от слов к делу.

Доктор Кауэль схватил одного журналиста за плечо и повел его к трамваю; этот человек, который знал Бисмарка [56], с которым совещались короли, шел по пустой улице и лепетал, как ребенок. Изумительно, какие вещи люди иногда говорили под влиянием слов Мак-Грегора. Опьяненные словами, как старина Джонсон и его приятель Сэведж [57], они клялись: будь что будет, но они до конца поддержат это движение; даже доктор Кауэль наговорил в эту ночь много глупостей.