Повесть о таежном следопыте - Малышев Алексей Александрович. Страница 27

Пятнадцать-двадцать лет назад его добывали по всему району и, по словам удэгейцев, в верховьях Имана соболя было так много, что на мясо убитого сохатого в первую же ночь сбегалось по несколько этих зверьков.

Соболя выловили. Теперь за месяц специальных поисков в тайге с трудом можно было встретить один его след.

Заповедный режим должен был помочь размножению соболя. Капланов считал, что восстановление этого ценного зверька вполне возможное дело — ведь его кормовая база в горах Сихотэ-Алиня оставалась хорошей.

После тигра, пожалуй, именно соболь больше всего требовал здесь охраны и мер по восстановлению. И Капланов мечтал: как только закончит исследования по лосю и изюбру — а они уже подходили к завершению, — дальше возьмется, помимо тигра, еще и за соболя.

Он вспоминал печально известные факты: за последние две тысячи лет с лица земли вовсе исчезло сто шесть видов крупных млекопитающих, а за последние пятьдесят лет, на глазах лишь одного поколения, — сорок видов диких животных.

Все это могло происходить лишь в условиях капиталистической системы, которая безжалостно разрушала и природу. Капланов все более убеждался, что не только в грядущем коммунистическом обществе, но и теперь, на близких подступах к нему, природа должна украшать жизнь человека, делать ее более гармоничной. Она давала радость и новые силы, от нее жизнь становилась возвышенней и богаче. Капланов был оптимистом и верил — люди сумеют сохранить и восстановить природу.

Лето на Фате проходило в напряженной работе.

Капланов терпеливо и настойчиво выслеживал зверей в сопках. Изредка возвращаясь к своей избушке, возобновлял запас продовольствия: пек пресные лепешки, добывал в реке рыбу — делал это чаще всего острогой — и, взяв все необходимое, снова на несколько дней уходил в глубь тайги.

В августе лоси-быки поднимались на сопки, как говорили охотники, «сушить рога», они терли их о стволы деревьев, очищая от омертвевшей кожи. В сентябре у сохатых должен был начаться гон. Быки словно оттачивали свои рога, готовясь к кровавым схваткам.

Капланов шел вслед за ними. Утром, когда все вокруг было затянуто туманом, отсюда виднелись лишь темные шапки сопок, которые, казалось, плавали в этом дымчатом море.

В верховьях ключа Медвежьего сопки были покрыты мшистой пихтово-еловой тайгой. В этом царстве мхов и лишайника постоянно обитали кабарга и харза, заходил сюда сохатый, из птиц держались кукша и дикуша. Раньше жил тут и соболь, но теперь он встречался редко.

Елово-пихтовые леса края ботаники считали очень древними. В этой дремучей тайге всегда стояли полумрак и тишина, седые бороды лишайников «уснеа барбата», свисавшие с деревьев, невольно наводили на мысль о лешем и других сказочных персонажах. От суровых темнохвойных лесов веяло чем-то диким, первобытным. Капланов любил бывать здесь. Выше по склонам тайга изреживалась, там начинались брусничники, куда в конце лета обычно заходили медведи. Как раз здесь весной он наблюдал токование дикуши.

Когда туман рассеивался, с вершины гольца открывался широкий вид на долину Фаты. На склонах сопок было много старых гарей, которые зарастали мелколиственными породами. А по дну долины тянулись ленты южных широколиственных лесов с их удивительным разнообразием — от гибких лиан до серебристых ровных, как свечи, стволов амурского бархата.

Иногда Капланов обостренно чувствовал свое длительное одиночество. Бывало это не так часто. Но все-таки бывало.

Одиночество, собственно, он любил. Однако порой оно его начинало тяготить. Как иногда хотелось бы поговорить с кем-нибудь у вечернего костра после трудового дня, проведенного в упорной молчаливой слежке за животными. Вспоминались друзья и родные, оставшиеся далеко отсюда, особенно мать; она, биолог, первая сумела привить ему любовь к природе, жажду познания ее. С какой-то светлой грустью он думал и о девушке, с которой дружил в юности.

Казалось, это было давным-давно. Они вместе участвовали в работе кюбза, вместе долгими часами изучали повадки диких животных в зоопарке, а потом на звероферме, в свободное время ходили «белковать» в подмосковные леса. У них с Лидой были общие интересы и увлечения. Но после окончания школы Лида уехала на Север. Переписка у них почему-то оборвалась.

Однажды, получив отпуск, он решил ее навестить. Побывав перед этим на лосиной охоте, он заявился к ней с подарком — мясом лося.

Однако Лида была где-то в отъезде. Капланов выкопал во дворе подвал и, сложив мясо, уехал, так и не повидав ее.

Лиду он встретил только года через три, когда она жила у своих родных в столице.

Приехав зимой в отпуск, он пришел к ней обвешанный ворохом подстреленных в Подмосковье белок.

Остановившись в дверях, он смущенно сказал:

— Вот, Лидочка… белок вам принес. На шубу. А беличье мясо можно есть. Серьезно! Пожарить и есть! Очень вкусно…

— Левушка! — Она была обрадована и изумлена, ведь они давным-давно даже не писали друг другу. — Левушка, откуда вы? И зачем все это? Ну, таежник мой, раздевайтесь скорее.

Они о многом тогда говорили. Вспоминали юные годы, старых друзей, разлетевшихся по свету, рассказывали о переменах в жизни.

Только о себе Лида промолчала. И он не посмел ее расспрашивать.

Потом снова расстояние и время разделили их надолго. Но мысли его часто возвращались к ней. Это бывало и у ночного костра, когда ярко горело пламя и искры высоко уносились вверх, будто превращаясь в далекие звезды, и на рассвете, когда сопки были покрыты еще туманом и с них временами доносились призывные крики изюбров, и днем, где-нибудь на скалистой вершине, где он стоял и задумчиво вглядывался в море тайги, которое в лиловой дымке словно плескалось, омывая горы…

Теперь, живя на Фате, Капланов имел возможность чаще встречаться с другими научными работниками, чем когда он, по их выражению, «оккупировал» Кему. Не так уж далеко было отсюда до ключа Поднебесного, где работал Валентин Шамыкин, и до Красивого Места в верховьях Сицы — «вотчины» Юрия Салмина и Кости Грунина.

Однажды Капланов вышел из Тернея вместе с Шамыкиным, им было по пути. Спутник его, занимаясь акклиматизацией норки, получил для подкормки зверьков старую выбракованную лошадь; ее нужно было забить после того, как она доставит на себе вьюк с продуктами в избушку на Поднебесном.

— Слушай, Валентин, — сказал Капланов, — ведь это несправедливо: конь всю жизнь трудился в тайге и теперь должен еще работать перед самой своей смертью. Неужели тебе его не жаль? Давай отпустим коня на все четыре стороны.

Шамыкин с удивлением посмотрел на приятеля. Но тот был серьезен.

— Так его все равно звери в тайге съедят. Зачем напрасно пропадать добру?

— Это верно, — огорченно согласился Капланов и, подумав, добавил: —Тогда знаешь что? Забьем его для норок, а сами мяса не попробуем. Из уважения к его заслугам, а?

— Чудишь ты все, Левка, — заметил Шамыкин, — ну, впрочем, если ты думаешь, что ему будет от этого легче, давай не есть.

Через два дня возле избушки на лабазе лежала груда конского мяса, предназначенного для норок. Приятели, решив его не трогать, ограничились варениками с картофелем.

Капланов, стряпая, сказал:

— А конское мясо — вещь неплохая. Вот если бы пришли сюда ребята, они бы нас засмеяли. Мяса полно, а мы картошку наворачиваем.

— Во имя гуманизма и справедливости, — пожав плечами, вздохнул Шамыкин.

Когда вся «отважная четверка», как прозвали зоологов в Тернее, собиралась в тайге, то после обычного обмена новостями и сытного ужина они затевали традиционную игру в коллективное «стихоплетство». Но это уже были не случайные стишки, друзья взялись сочинять «поэму» о своей таежной жизни.

Долго думали, как ее назвать, и никак не могли прийти к общему согласию.

— Ребята, эврика! — воскликнул один из них, разматывая портянки перед тем как забраться в спальный мешок, — а почему бы нам не назвать нашу поэму «Пять лет в портянках»? Вот уже скоро пятилетка минет, как мы из них не вылазим. Ведь не каждому дано в жизни такое удовольствие!