Язык огня - Хейволл Гауте. Страница 39

Не знаю.

Не меньше часа, уж это точно, я просидел в машине на пустой парковке, пока не почувствовал, что могу стоять на ногах. Тогда я открыл дверь, тщательно застегнул на себе куртку и отправился в район гавани. Было сыро и холодно, над морем лежала серебристая дымка, а вода у причала была тихой и блестящей, словно нефть. Я ходил кругами на легком морском ветру, пока в голове не просветлело. Тогда я вошел в «Закусочную Хиртсхальс» и заказал чашку кофе. Хозяин заведения отпрянул, увидев меня, и я вскоре понял почему, когда зашел в тесный туалет и рассмотрел себя в зеркале. Глаза красные, опухшие, звериные, на шее потеки крови. Я долго и тщательно мылся. На раковине лежал кусок мыла, сухой и потрескавшийся, я пытался намылить им руки, оттирал лицо, было больно. Потом, когда передо мной стояла чашка дымящегося кофе, я едва смог себя заставить выпить его, потому что все раны во рту немедленно раскрылись и кофе вкусом напоминал ржавчину. Я сидел один в углу, а в баре, как я понимаю, сидели три местных алкоголика и похмелялись, каждый над своим стаканом пенистого пива.

Остаток первой половины дня в Хиртсхальсе вспоминается мне как весьма серый и унылый. Я добрался до паромного терминала и купил билет на ближайший паром в обратную сторону. После этого сел в машину и стал искать в бардачке бумагу. Единственной бумагой, которую я нашел, была стопка лотерейных билетов, которые папа не успел заполнить, но мне и это подошло. Там были и ручки, к счастью, одной можно было писать, и, сидя на серой и совершенно пустой парковочной площадке в Хиртсхальсе, я написал:

Небо распахнулось. Коровы стоят на опушке леса и смотрят в сторону дома. Быстро движутся облака. Я слежу за ветром. Сижу у открытого окна и смотрю, как ветер колышет тяжелые ветви ясеня. Я пишу. Облака, ветви, пишущая рука.

Совсем на краю.

В лицо ударяет сладкий запах земли. Коровы исчезают в лесу. Черная процессия внутрь черного. Одна за другой. Исчезают. Я мерзну. Ветер шевелит волнами сверкающую крону. Оконная рама дребезжит на чердаке. Из воды поднимаются белые, танцующие тела и небесная музыка.

Я сидел и перечитывал написанное, подправлял то тут то там, но в целом оставил текст как есть. Он поместился на оборотной стороне пяти лотерейных билетов, которые папа не успел заполнить. Впервые я читал собственный текст, не испытывая при этом стыда. Пришло нереальное чувство легкости. Нереальное, но очень приятное. Я прошелся еще разок по причалу, вместо головы у меня был ноющий стучащий комок. Все кругом отдавало серостью и безнадежностью, вода в акватории порта была, как и раньше, вязкой и гладкой, в ней плавал мусор, скапливающийся вдоль лодок, а над морем лежала мягкая серебристая дымка. И все же что-то произошло. Я ходил и размышлял о написанном. О том, что теперь было написано черным по белому на обороте пяти лотерейных билетов и что я собирался перечитать, как только сяду в машину. Я бродил, наблюдая всю эту серость вокруг меня, запах моря и выхлопных газов раздражал, и все же что-то изменилось. Это было заметно по мне. Если бы кто-нибудь подошел ко мне и спросил, который час, то заметил бы это сразу по блеску глаз, думалось мне.

В три часа я сел в машину, завел мотор и поехал на паромный терминал. Я оказался первым в очереди и в ожидании парома пытался еще что-нибудь написать. Перечитывал уже написанное и пробовал добавить несколько строк. Час спустя показался паром, и к тому времени я исписал уже десять билетов. Въехав на паром, я нашел безлюдное местечко, разложил перед собой билеты и прочел все вместе. Я слышал шум мотора, когда паром отходил от причала, но был слишком захвачен чтением, чтобы смотреть в окно и следить, как серый город исчезал в серебристом тумане. Я сидел над листочками бумаги, читал, добавлял, писал заново. Но доволен я был только первым текстом. Он был чем-то цельным и экстраординарным, в нем было что-то от родного пейзажа, остальное казалось более заурядным.

Во время пути я просто сидел и смотрел в заляпанное окно. Я чувствовал себя совершенно опустошенным, но заснуть не смог, так что сидел и подрагивал вместе с паромом. Голове становилось лучше, словно череп мой вскрыли, мозг почистили и вставили заново, и кофе не отдавал больше ржавчиной, а когда мимо проплыли огни Раннесюнда, я уже был почти самим собой. Я сел в машину еще до того, как паром пришвартовался. Ворота открылись, и передо мной засветились огни причала, дым от парома уносился в сторону города. Я нажал сцепление, я был прежним и все же иным, хотя этого никто не мог заметить, пока я съезжал с парома поздним осенним вечером и катил по дороге домой.

Следующей ночью, где-то сразу после четырех утра, мой папа умер. Последнее, что он произнес: теперь мне божественно хорошо. Так бабушка и записала. Это было после последней дозы морфина, когда он курил свою последнюю сигарету и пепел сыпался на простыню. Последнее, что я сделал, — соврал ему и даже не успел рассказать, что стал писателем.

3

Первая и последняя полосы газеты «Федреландсвеннен» за понедельник, 5 июня, были посвящены трем последним пожарам и неудавшейся попытке поджога у Андерса и Агнес Фьелльсгорь.

Заголовок: «Финсланн — поселок, охваченный паникой».

На первой полосе два снимка. На одном — Юханна, она сидит в цокольном этаже у Кнюта Карлсена. На ней халат, рука подпирает голову, неподвижный взгляд направлен куда-то вперед. Она сдалась. На другом — ее почти полностью сгоревший дом, на переднем плане заметны контуры пяти фигур. Но я не знаю, кто эти люди.

На последней полосе — потерпевший аварию мотоцикл, он лежит позади автомобиля, с которым столкнулся. Снимок сделан в тот момент, когда машина скорой помощи уезжала с места происшествия. Дага на снимке нет. Папы тоже.

На последней полосе есть еще один снимок, на нем двое полицейских фотографируют лестницу дома Андерса и Агнес Фьелльсгорь. Еще темно. Один полицейский держит фонарь, а другой подался вперед и фотографирует старым фотоаппаратом, такой теперь только в кино можно увидеть, с огромной вспышкой, похожей на миску.

На снимке в самом низу страницы — ленсман Куланн беседует с Андерсом Фьелльсгорем и полицейским Теллефом Юльдалем. Это Юльдаль приехал с овчаркой. Собака направилась со двора по дороге на Мэсель, но всего несколько минут спустя вернулась обратно. Он дал собаке свободно побродить вокруг дома Андерса и Агнес. Она долго стояла на лестнице и нюхала лежащие там спички. И вдруг помчалась вниз по лестнице, через дорогу и во тьму в направление Бурьванне. Ее долго не было, а потом откуда-то со стороны Дюэхэй послышался лай, он доносился с западного берега озера. За лаем раздалось отчетливое эхо. Овчарка лаяла, и ей вторило эхо. Затем она вернулась, и ничего особенного не произошло.

В последний раз ее спустили с поводка возле сарая органиста Слёгедаля. Сарай в это время еще догорал, и языки пламени отражались в маленьких собачьих глазах. Она была в недоумении, побежала в одну сторону, затем в другую. Обнюхивала стену дома, фруктовые деревья, побежала по дороге в сторону пожарной части, покружила вокруг, а потом рванулась на всех порах в сторону дома Альмы и Ингеманна. Там она побегала кругами в саду, скуля и пища, и вернулась обратно. В это время все усилия были брошены на то, чтобы спасти дом органиста, потоки воды из шлангов были направлены на западную стену и крышу, а сарай Слёгедаля стонал и в конце концов рухнул, и на небе всколыхнулось море огня. Собака сидела возле пожарной машины, царапала когтями колесо и подвывала.

На снимке видно, что ленсман Куланн устал, что он в замешательстве. В интервью он говорит о том, что ситуация крайне сложная. Следов нет. Известно только, что речь идет предположительно о молодом человеке. Расстояние между местами пожаров не превышает десяти километров. Использовался бензин. Замечена машина с потушенными фарами. И больше ничего. Положение близко к отчаянному. Пироман не боится рисковать. Последние три поджога совершены в то время, когда полиция осуществляла контроль по всем дорогам через поселок, почти все население поселка не спало, а многие дежурили. Создается впечатление, что поджигатель хочет быть обнаружен.