Вдали от тебя (ЛП) - Шарп Тесс. Страница 8

Кости пальцев чуть ли не ломаются от его хватки.

— Ненавижу все, — единственное, что могу ответить.

Он целует меня. Тянет меня вперед внезапным движением, которого я не ожидала. Столкновение, стук наших зубов, удары носами, поцелуй под неудобным для нас обоих углом. Все не так, как должно быть. Но это единственное, что должно случиться.

Снимаю его футболку с небольшим усилием, но моя приносит еще больше неприятностей, путаясь у шеи, а он отвлекается на мою обнажившуюся кожу. Его руки мягкие, нежность на грани благоговения, двигаются по коже и косточкам, и шрамам, и изгибам моего тела.

Я позволяю ему касаться. Целовать. Раздевать и укладывать спиной на деревянный пол, покрытый рубцами нашего детства.

Позволяю себе чувствовать. Позволяю его коже накрывать мою.

Позволяю, потому что это именно то, в чем я сейчас нуждаюсь: ужасная идея, такое прекрасное, запутанное умопомрачение.

И не становится не так уж важно, что наши лица влажные от слез. Все равно всё происходит по неправильным причинам.

Позже я смотрю на его лицо в лунном свете и спрашиваю себя, почувствовал ли он, что я целовала так, словно уже знала форму губ. Словно обрисовывала их в голове, в другой жизни. Изучала их на другом человеке с такими же глазами, носом и ртом, но которая уже никогда не вернется.

9

СЕЙЧАС (ИЮНЬ)

Долгий момент неподвижности мы с Тревом смотрим друг на друга. Меня окутывает его пристальный взгляд, я жажду малейшего проблеска ее, даже если это будут просто похожие черты на знакомом лице.

Они всегда походили друг на друга. И дело не только в высоких скулах, носах или серых радужках глаз. Но и в том, как они улыбались — слегка криво, когда улыбаться не следовало. В том, как они оба тянули каштановые локоны волос, когда о чем-то беспокоились, как оба кусали ногти в непонятных ситуациях.

После нее у меня остался только Трев, пригоршня эхом отзывающихся глубоко внутри похожих особенностей, что делают его Тревом: честность и доброта, и то, что он ничего не скрывает (в отличие от нее, в отличие от меня).

Мина очень сильно его любила. Они были неразлучны после смерти их отца, а когда я вошла в их жизнь, Трев отступил, освободил для меня место, хотя я семилетняя, к тому же единственный ребенок, этого не понимала. Как не понимала и чего-то вроде смерти родителя и слез Мины, временами появлявшиеся из ниоткуда.

Когда мы были совсем маленькими, на ее плач я давала ей фиолетовый мелок из своей коробочки, так что у нее их становилось два, и она улыбалась сквозь слезы, а я продолжала так делать. Я стягивала фиолетовые мелки из общих коробочек, пока у нее не собралась целая коллекция.

А теперь Трев смотрит на меня ее глазами, словно хочет поглотить. Волосы у него отросли, стали совсем непослушными, а на лице появилась щетина вместо обычной гладкости. Никогда не видела его таким потрепанным. Ощущаю огрубевшие мозоли на руке, которой он меня держит. Мозоли от канатов, от обхождения парусов. Значит, так теперь проходят его дни? На лодке, в попытках уплыть от всего этого?

Он отпускает меня, и внутри разряжается битва: облегчение и разочарование, обернутые аккуратным бантом, запятнанным кровью.

Я выхожу из дверного проема на солнечный свет, и он отступает, словно я ядовитая чума.

Он засовывает руки в карманы шорт, переминается с ноги на ногу. Трев сильный и высокий, но это не слишком заметно до тех пор, пока ему не понадобится. С ним чувствуешь себя в безопасности, убаюканная чувством, что, пока он рядом, не случится ничего плохого.

— Не знал, что ты дома, — говорит Трев.

— Только вернулась.

— Ты не пришла на ее похороны. — Он пытается смягчить слова, но они повисают между нами обвинением.

— Мне жаль.

— Не передо мной нужно извиняться, — говорит Трев и ждет ответа. — Ты... ходила к ней?

Качаю головой.

Я не могу прийти на могилу Мины. Сама мысль, что она зарыта в землю, навсегда заперта в темноте, вместо того чтобы проживать яркую жизнь, ужасает меня. Ей бы больше понравилось уйти из мира в блеске, огне и жаре.

Но она под землей. Как же это неправильно, но мне этого никак не изменить.

— Ты должна навестить ее, — говорит Трев. — Проститься. Она этого заслуживает.

Он думает, что от разговора с камнем что-то изменится. Трев верит в подобное, как верила и Мина.

Но не я.

От выражения его лица мне хочется пообещать «да, я схожу, конечно». И я хочу суметь это сделать. Когда-то давно я любила его почти столь же сильно, как и ее.

Но Трев никогда не был на первом месте. Он всегда был вторым, и я не могла изменить этого ни тогда, ни сейчас.

— Ты тоже считаешь, что это моя вина.

Не решаясь встречаться со мной взглядом, Трев сосредотачивается на детях, играющих на площадке неподалеку.

— Я считаю, что ты совершила много ошибок, — произносит он осторожно, словно ходит по минному полю слов. — А Мина заплатила за них.

Слышать такое от него больнее, чем мне казалось. Не похоже на мелкие раны от родительских слов. Нет, это удар по сердцу, так на него не похожий, и я едва не падаю от разочарования.

— Я надеюсь, ты больше не употребляешь. — Он отступает от меня, словно не хочет даже дышать одним воздухом. — Надеюсь, ты отказалась от наркотиков. Она хотела бы этого от тебя.

Он уже почти на дороге, когда я задаю вопрос; не могу не спросить:

— Ты все еще ненавидишь меня?

Он поворачивается, и даже с такого расстояния я вижу печаль на его лице.

— В том и проблема, Соф. Я никогда не мог тебя ненавидеть.

10

ТРИ С ПОЛОВИНОЙ ГОДА НАЗАД (ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ)

Действие морфина ослабевает. Боль возвращается, пульсируя резкими толчками.

— Кнопка, — шепчу я, мои губы сухие и потрескавшиеся. Двигаю рукой, той, что не сломана, пытаясь нащупать кнопку для подачи морфина.

— Держи. — Теплые пальцы вкладывают зажим мне в ладонь. Я нажимаю и жду.

Постепенно боль уходит. На время.

— Твой папа пошел за кофе, — говорит Трев. Он сидит на стуле рядом с моей кроватью, его рука так и накрывает мою. — Мне поискать его?

Качаю головой.

— Ты пришел. — От морфина мой мозг слегка в тумане. Временами я говорю глупости, что-то забываю, но почти точно уверена, что он еще не приходил.

— Я пришел, — подтверждает он.

— Мина? — выдыхаю я.

— Она в школе. Я отпросился. Хотел увидеть тебя.

— Сам-то как? — спрашиваю. На лбу у него уже заживающий синяк. Он сидит в каком-то странном положении, нога прямая, словно в гипсе. Но я не могу приподняться, чтобы проверить, насколько все плохо. У Мины на руке гипс, внезапно вспоминаю. Вчера мама с медсестрами даже выпроводили ее домой, настолько она не хотела уезжать.

— Пойдет. — Он поглаживает мои пальцы. Они — единственная часть меня, которая не ушиблена, не сломана и не зашита.

— Прости, — говорит он. — Софи, мне так жаль.

Он зарывается лицом в простыни, и я не нахожу сил поднять руку и прикоснуться к нему.

— Тише, тише, — шепчу я. Глаза тяжелеют от действия морфина. — Ты не виноват.

Позже мне расскажут, что это его вина. Он проехал знак «СТОП», и в нас сбоку врезался превысивший скорость внедорожник. Врачи объяснят, что я была две минуты мертва, прежде чем они снова запустили мое сердце. Что правую ногу разворотило, и теперь в ней титановые пруты вместо того, что осталось от костей. Что мне год ходить с тростью. Что впереди ждут месяцы физиотерапии и горсти таблеток. Что хромота никуда не денется, а проблемы со спиной останутся до конца жизни.

Позже я пересеку черту. Раскрошу четыре таблетки и вдохну их через соломинку, чтобы уплыть на волнах временного оцепенения.

Но сейчас я еще не знаю, что ждет нас впереди, его, меня и Мину. Поэтому пытаюсь утешить его. Борюсь с оцепенением, вместо того чтобы утонуть в нем. И он повторяет мое имя, снова и снова, моля о прощении, которое я уже дала ему.