Остров Тамбукту - Марчевский Марко. Страница 20
У кокосового ореха твердая и прочная скорлупа, покрытая толстой волокнистой кожурой. В зеленых орехах есть сок, а в зрелых — только твердое ядро.
Несмотря на свою тяжесть, кокосовый орех не тонет в воде, а волокнистая оболочка не дает морской воде проникнуть через скорлупу. Попав в море, кокосовый орех носится по волнам, пока не будет выброшен на какой-нибудь континент или остров. Попав на благоприятную почву, он пустит корпи и за два-три года превратится в высокую пальму.
Наевшись, мы вышли из огорода. Сказав мне «тауо ала», Лахо направился к поселку. Я решил пойти с ним и зашагал сзади, но он остановился и довольно сердито заговорил, показывая рукой на лес, в котором находилась моя хижина. Я понял, что не буду желанным гостем и пошел домой.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Летающие драконы и жабы. Снова голодаю. Враждебный прием. Лахо отводит меня в хижину для гостей. Белый человек с луны. Пир с танцами.
I
Прошло еще два месяца. Наступил октябрь. Каждый вечер небо покрывалось тучами. Часто шли короткие проливные дожди. С утра небо прояснялось, но к вечеру тучи снова заволакивали его, и ночью опять шел дождь.
Однажды ночью я проснулся весь мокрый. Оказалось, что крыша моей хижины текла. На другой день моя одежда быстро высохла на солнце, но ночью опять вымокла. Необходимо было поправить крышу. Я нарвал травы, напластовал ее на крыше, перевязав тонкими лианами. Теперь крыша уже не пропускала воды, но в ту же ночь от дождя у меня промокли ноги. У хижины не было двери, и ветер заносил внутрь капли дождя. Я был принужден сделать нечто похожее на дверь. Нарубив стеблей дикого тростника, я уложил их в один ряд и перевязал лианами. После этого застелил их травой, привязал и ее к тростнику, и дверь была готова. Вечером я закрывал ею вход в хижину и спокойно засыпал.
Когда шел дождь, ночи становились холоднее, но не настолько, чтобы мерзнуть, а днем снова делалось жарко. Частые ночные дожди и жаркое солнце днем делали воздух влажным и душным.
В хижине никто меня не беспокоил. Туземцы не решались приходить ко мне. Они почти каждый день сходили к источнику наполнять водой длинные «бутылки» из бамбука, и когда не находили меня там, свистели в кокосовые орехи, зовя меня, или выкрикивали мое имя, и я шел к ним.
Я жил спокойно. Не встречались и хищники, которых я вначале опасался. Большой варан не появлялся. Я часто видел в лесу обезьян гиббонов, но это были маленькие, безвредные зверьки. Они жили стадами, ловко лазили по деревьям, перескакивали с ветки на ветку и пронзительно кричали. К вечеру появлялись летающие драконы. Это «страшное» название дано одному виду совсем безобидных ящериц, с пестрым цветом кожи, сливающимся с окружающей зеленью. Ребра у драконов сильно удлинены, вместо крыльев у них тонкие перепонки, которые раскрываются, как парашют. Благодаря этим перепончатым «парашютам» они перелетают с дерева па дерево на расстояние не более двадцати метров. Питаются они насекомыми. Я видел и «летающих» жаб. У них перепонки не только на задних, но и на передних лапках, при помощи которых они «летают».
Из птиц чаще всего здесь встречаются красавец фазан-аргус и птица носорог.
Все эти звери и птицы не представляли опасности, и я засыпал спокойно в моей хижине.
Дожди почти каждую ночь заливали костер. На другой день я снова его разжигал головнями, которые мне приносили туземцы, но ночью дождь опять его гасил. В конце концов я решил сделать и над костром навес. Срубив четыре молодых деревца, я их вбил в землю, привязал к верхним концам этих кольев бамбуковые жерди, настлал на них травы, и навес был готов. Под этим навесом я разжег костер, но ночью дождь снова его потушил. Вода проникала отовсюду, так как у навеса не было стен. Тогда я придумал другое. Каменным топором я выдолбил в склоне горы у моей хижины печь, перенес туда навес и развел внутри огонь. Теперь никакой дождь не мог его потушить.
К моей радости я спасся от дождей. Хижина у меня была сухая, был и огонь, но не всегда была еда. Иногда дождь шел целыми днями и туземцы не появлялись, да и я не мог выходить из хижины. Вечером я ложился спать голодным. На другой день — опять дождь, и снова приходилось голодать. Тогда я решил набрать побольше плодов из садов туземцев и сделать запасы.
Однажды днем дождь перестал, и я отправился вверх по тропинке через лес. Я забрался в тот самый сад, в котором был уже вместе с Лахо. Тут я застал несколько женщин и детей. Они не разбежались, как раньше, а продолжали вытаскивать таро и ямс, собирая их в мешки, сплетенные из лыка или из волокон пальмовых листьев. На спине у двух женщин в торбах, сплетенных так же, как и мешки, из лыка и пальмовых листьев, находились грудные младенцы. Из торбы показывались только головы детей. Когда какой-нибудь ребенок начинал плакать, женщина легонько подскакивала на одном месте и напевала ему, потряхивая его. Ребенок умолкал, и женщина снова принималась за работу.
Я был ужасно голоден. Сорвав дыню с ближайшего дерева, я уселся в тени и разрезал ее моим ножиком. Дыня мне показалась очень вкусной. В это время женщины наполнили мешки таро и ямсом, взвалили их на спину и пошли в село. Пошел и я вслед за ними.
Приблизившись к селению, женщины заторопились, а я нарочно замедлил шаги. Некоторое время спустя я вошел в село. Туземцы были предупреждены женщинами и не испугались при моем появлении, но и не обрадовались. По нахмуренным лицам мужчин я понял, что мое присутствие им не очень приятно. Они молча окружили меня. Некоторые из них взяли в руки копья. Пришел Лахо и сердито заговорил, обращаясь то ко мне, то к туземцам. Я постарался ему объяснить, что пришел повидаться с ним, поговорить, но раз ему это неприятно, я немедленно уйду в мою либу [9]. Услышав слово «либа», Лахо что-то сказал туземцам, потом сделал мне знак рукой следовать за ним и повел меня по тропинке через лес. Мужчины двинулись за нами.
Мы пришли на небольшую площадку, возле которой стояла только одна хижина. Она была больше жилищ дикарей и не отличалась от той хижины в прибрежном селении, в которой мы были заперты. Лахо открыл дверь и пригласил меня войти. Вздрогнув я испуганно взглянул на него — неужели он меня арестует?
Я постарался уверить вождя, что никогда больше не приду в их селение, что сейчас же уйду и никогда уже их не буду беспокоить. Но Лахо настаивал на том, чтобы я вошел, повторяя:
— Либа орованда, либа орованда...
Либа значит хижина, но что значит «орованда»? Может быть, тюрьма? Лахо заметил мою растерянность, первым вошел в хижину и, махнув мне рукой, сказал усмехаясь:
— Каа ну, каа ну.
И другие туземцы воскликнули, указывая на дверь.
— Вум, вум — войди.
Теперь они не были такими мрачными, как в селении. Некоторые даже дружелюбно улыбались. Эти улыбки меня успокоили, и я вошел в хижину. За мной вошло еще несколько человек из более пожилых. Молодые остались снаружи.
В хижине имелись широкие нары из бамбуковых планок, плотно пригнанных одна к другой, благодаря чему нары были гладкие. У стены на нарах лежали «подушки» из хорошо выструганного дерева. Лахо лег на нары, подложив под голову «подушку», и сказал:
— Вамборо.
Я понял: эти деревянные колоды действительно служили подушками. Но кто же спал на них? Чья эта либа орованда и почему она построена в стороне от селения? У стены против нар стояло длинное деревянное корыто-барабан. Лахо назвал его «бурум». Он показал мне и дудки из тростника — «хаух», засунутые под балки крыши, и крупные кокосовые орехи с двумя дырками — одной сверху и другой посередине скорлупы, — которые Лахо назвал «пиу». Они находились на широкой полке из бамбука. Лахо начал что-то мне объяснять, но я не понял. Тогда он начал приплясывать и петь: