Книга И. Са (СИ) - Килпастор Винсент. Страница 33
Я вернулся на шконарь и продолжал митинг оттуда:
— Друзья мои! Объявляю следующие сутки днем свободы и независимости. Следующие 24 часы все говорят только на родных языках. Какого хера ломать язык, если нас все равно всех выпрут? Пусть переводчиков нанимают, пидоры.
«Фак инглиш! Фак инглиш! Ффак Америка» — радостно подхватила толпа. Бернард выбился из сценария:
— Постой, постой — а как если инглиш и есть мой родной язык?
— Тогда — ответил я ко всеобщей радости — Фак ю, ту!
«Немедленно ляжь на кровать и заткнись» — шипела с потолка сержант Бэтчелор. Общение через интерком навевало ощущение, что мы говорим с инопланетянами — обращаясь к небесам. Я глянул в потолок и громко сказал по-русски, чтобы не нарушать собственные правила:
— Завали-ка грёбало, тупая звизда! Не понимаю больше по-марсиански.
Бэтчелор будто только этого и ждала:
— Пэк ё щщщит! — со зловещей радостью, как контрольный выстрел.
Начал собирать свое барахло — книг не было, одежды — комплект, матрас, одеяло и рукопись.
— Анмарка, братишка, давай-ка сбацай мне на посошек Азан на арабском — же земляк пророка, как никак!
— Алах-акбар — Аллаааху — акбар! — красиво запел Кумосани.
— Ю! Ю ту! Шат ап эн пэк ё щит!
Анмар запел еще громче. В дверях появились менты. Они ласково манили нас пальцами. Я пошел к дверям с матрасом под мышкой. У выхода бросил всё барахло на пол и поклонился Мейфлауэру в пояс. И вдруг понял, что это вовсе уже не Мэйфлауэр. Блядь и пилигримов и статую свободы. Это же моё Гуляй-поле, а я — Нестор Махно!
Только когда плывешь против течения,
понимаешь чего стоит свободное мнение.
Барак удивленно на меня глянул, замер и уловив поэзию одобрительно затих
Быть другим это значит быть всегда одному.
Выбирай, что тебе: суму или тюрьму?
Никому просто так не дается свобода,
Из неё нет выхода и в неё нет входа.
Чай, папиросы, ответы на вопросы,
Допросы, опять допросы,
Мой приемник — односторонняя связь,
Тире и точки — арабская вязь.
Я не могу сказать, но я слышу.
Я видел как крыса становится мышью.
Это то что не стереть как сильно не три,
Свобода — это то что у меня внутри.
Последние строчки мы с хохлом Андрюхой — который под занавес вдруг решил-таки заговорить по-русски — последние строчки мы просто проорали в потолок. Сатрапы ринулись вовнутрь Гуляй-поля и вытолкнули меня с Анмаром в коридор.
Я был рад, что на кичу мы попадем вместе. Но сучка Бэтчелор распорядилась иначе — нас просто раскидали по разным отсекам — к уголовным. Меня в отсек А, а Кумосани в соседний Бэ. Только тут выяснилось, что самое переполненное место в тюрьме — эмигрантский барак. Тюрьма летом стояла полупустая будто бандиты разъехались по отпускам и гастролям. Я получил в распоряжение целую камеру.
Шагнул в новое индивидуальное узилище, а дверь автоматически закрылась следом за мной — как в ташкентском метро. Вместо наказания я получил то, о чем только мог мечтать — одиночество и стол с лампой — разгрести свои каракули.
Радость о реинкарнации в батьку Махно немного портила мыслишка: «А стал бы ты так себя вести, если бы не был уверен, что тебя может скоро выкупят? Ведь это не Махно, а гапон какой-то получается?»
История моей жизни — вечный внутренний джихад между Гапоном и батькой Махно.
Я оглядел исписанную изнутри автодверь камеры.
Real eyes.
Realize.
Real lies.[3]
Это было единственное, что могло заинтересовать дипломированного филолога. Я тоже добавил надпись от себя, правда на узбекском:
«Илтимос суянмангиз» — просьба не прислоняться.
Выглянул через волчок в отсек — туда выпустят утром, по подъёму. Два этажа по шесть камер на каждом. Похоже на одесский дворик из фильма Ликвидация или декорацию к клипу Элвиса Джейл Хаус Рок. Декорация театра абсурда.
Сваренные воедино круглые столы и табуретки отсека походили сверху на клавиши старинного Ундервуда. Двери закрываются с отбоем и до утра — тишина и блаженство одиночества. Бумаги, ручек и кофе хватит набросать первый черновик. А там будь что будет.
Я разложил заметки на столе стараясь восстановить хронос. Между страниц нашлась и фотка Путина, которую я под занавес сорвал с тумбочки — Путин, как полковое знамя не должен достаться ворогам.
— С новоселицем Вас, Владимир Владимирович — я налепил Государя над шконкой в красном углу камеры.
Неожиданно возникло название книги «Книга Иса».
Нацарапал на столе — посмотреть как выглядит со стороны. Выглядело как должно. «Фак трамп», «СССР» — добавил я и небрежно пририсовав серп и молот — «коси и забивай» — сделал себе чашечку кофе.
Кофе. Белая девственная бумага. Дешевая тюремная ручка. Какое счастье! Я глотнул кофе и написал: «Нас приняли в один день. Меня, пакистанца Раджу и бирманца И. Су»
Глава 15
Только когда меня выперли в сел-блок А, где большинство было местные мелкие уголовники-американцы я смог со стороны оценить мою «морскую прогулку» на борту затонувшего «Мейфлауэра». Экзотические акценты, гражданства типа Саудовской Аравии, Табаго и Тринидад, Гватемала и Гондурас, Непал, Бангладеш — что по английски звучит так же вызывающе как и Bang-cock, Бирма — которая хоть и Мьянма, но для Исы всегда Бирма.
Ты думал о них как о малоинтересных туземцах, а столкнувшись духовно, совершенно неожиданно обнаруживаешь, что отличаются они от тебя разве что только внешне. Это как же получается? Интернет нас уровнял? Гугл? Голливуд? Или родственность душ существовала испокон веков?
Так или иначе, но два месяца в трюме Флауэра меня изменили. Я потерял Америку, но возлюбил весь мир. Депортация из смертельного приговора вдруг превратилась в новую возможность, реинкарнацию в другом теле и другой стране.
Местные уголовнички любви к потерянной Америке совсем не добавляли. Шардон, Оухайоо — это большая деревня поселкового типа. Все поселковые типы друг друга знают — и шпана и менты. Все белые, все с презрительным отношением к акцентам, каждая сволочь за Трампа голосовала — наконец удалось разглядеть его электорат вблизи.
Эта категория граждан США меня совсем не впечатлила. Понятное дело я относился к ним предвзято. Понятно, что в отличии от большинства мигрантов Флауэра это было малообразованное мелкоуголовное поселковое отребье — как и их президент.
В отсеке А кроме меня жил и Грут — вышвырнутый сюда за пьянку и грубости в адрес сержанта Бэтчелор. Еще тут обитался Илия — серб из Боснии, ни слова ни знавший ни по-английски, ни по-русски. В его медленной отрешенной речи можно было легко уловить славянские слова общего пользования и я был уверен — через пару недель общения мы создадим словарь понятных слов и культурный обмен пойдет быстрее.
С другой стороны общаясь с людьми языка которых не знаешь снова убеждаешься на сколько мы похожи на уровне основ, какого-то общего ядра, на которое просто набросили разные оболочки. У нас с Старым Илиёй даже телепатия установилась — я видел что он хочет сказать по его глазам, а он по моим — еще до того как я начинал его бомбардировать своим бессвязным английским, неграмотным русским и несуразным украинским.
Беда была в том, что говорил Илья крайне мало, будто отвешивал электронными весами кокс. С Грутом у меня и раньше ничего общего не было. И дело даже не в Сьерра-Леоне, откуда его импортировали в нежном возрасте. Он был намного младше, любил рэп и не читал книг. Я рэп не любил, а из-за того что читаю книги, мнил себя тогда редким интеллектуалом и эрудитом.