Избранники Смерти - Зарубина Дарья. Страница 27

«И в том польза — и захочет Войцех сына узнать, так не узнает», — подумал Иларий, отворачиваясь. Связанные одной виной, едва пережили они с новым Бяломястовским князем зиму под одной крышей. А Вражко, последняя родная Иларию душа в Бялом, не пережил, под самые морозы затосковал, и сколько ни ухаживал за ним Иларий, сколько ни чаровал, лег однажды черный красавец-жеребец и уж не встал. Один остался Иларий в занесенном снегом Бялом, в холодном тереме против нового князя.

Может, и к лучшему случилось, что поднялся со дна упокойник Якуб. Хоть бы и так. Зато теперь по холодку можно отвезти его в Дальнюю Гать вместо Тадеуша. Пусть Войцех с Лешеком его Землице посвятят и похоронят, а то, не ровен час, изведясь за зиму, пошлют искать след Тадеуша или сами поедут.

Вспомнились Иларию страшные, полубезумные глаза Тада — тяжело далась им обоим эта зима, но дальнегатчинцу словно бы тяжелее. Глаза его и щеки запали, он исхудал и, вынужденный сидеть подолгу без выхода в покоях мертвеца, место которого занял, растерял остатки веселого и доброго нрава, потемнел, стал мрачен и скор на расправу. Слуг бил нещадно, словно вселился ему в карающую руку молодой Казимеж. И словно упавшая в бочку мышь, вертелся по кругу, возвращаясь, что ни день, к тому, как заставить Войцеха и ближних князей встать против Чернского волка.

Всего-то раз и упомянул Иларий о том, что стоит отдать мертвого Войцеху — выгонит месть из берлоги дальнегатчинского медведя…

— Отец Чернца боится, — сказал Тадеуш и не глянул на пришедшего проститься перед дорогой Илария. — Когда я сам просил его о помощи, все осторожничал. А если узнает, что я теперь… Якуб Бяломястовский?

Нехорошо усмехнулся. Глаза блеснули под белым платком.

«Узнает — и вовсе решит затаиться, чтоб только под гнев Чернца не подставиться. Шутка ли, старшему сыну Гать, младшему — пусть и в обход Землицына закона — Бялое. Вроде бы одна кровь, а у отца в жилах словно бы временем как водой разбавлена. Трусоват стал Войцех. Верно, молодым-то не таков был. Узнает, что занял я место Якуба, засядет в своей норе, и соседи по норам попрячутся, друг за друга хоронясь. А вот если мы тело мое мертвое, рыбами обглоданное ему привезем, и он, и Лешек на месте не усидят. Прав ты, Иларий. Захотят за меня Владу Чернскому отомстить. А тут ты и напомнишь им о том, что я летом предлагал. А я пока позову в гости в Бялое Милоша, намекну, что одну из дочек его не прочь взять. Да только чтоб ребенок Милошевны Бялое унаследовал, нужно, чтобы Чернец отвернулся от нашей земли. Пусть за свой удел потрясется…»

«Как же, — мысленно выговорил Иларий то, о чем в покоях княжеских решил смолчать, — станет Чернец дрожать от какой-то кучки шавок. То-то заговорил ты, Тадек, о „нашей земле“. Не передалось ли тебе с белым платком мертвого княжича и его безумие? Здоров ли я сам, что при тебе остаюсь?»

Сам не заметил Иларий, как из светлого прямого пути превратилась его жизнь в разъезженную, разбитую проселочную дорогу, по которой тащил его кто-то за шкирку, словно котенка: то давал обсохнуть и отряхнуться, то снова ронял в грязь. Как случилось так, что будущее его, полное надежд и горделивых планов, превратилось в долгий путь по чужой земле на тряской телеге бок о бок с мертвецом?

Трупный запах, по счастью, послушался магического приказа и развеялся. Иларий, устав мерить шагами бурый подтаявший снег, присел на край воза. Руки словно почувствовали, какая буря неистовствует в душе мануса — шрамы принялись нещадно зудеть и чесаться. Всего и остались у него на ладонях они, эти шрамы, вместо линий судьбы — белые веревки пережитых страданий. Паутина боли, обмана, предательства. Его предали, он предал. Запутался. Завяз. И кажется, чем больше бьешься, тем сильнее стягивают путы, и ползет большим косматым пауком Смерть, смотрит разноцветными глазами.

— Да сбежал он, что ли? — гневно расчесывая зудящие ладони, проговорил манус, глядя на опустевшую лесную дорогу. Ночевать в лесу одному с трупом не хотелось. Магией многое можно сделать, да только крепко увязшую телегу с мертвецом из грязи не вытолкнешь. На мертвое тело бяломястовские маги наговаривали на сохранность, потом они с Тадеушем вдвоем — на отвод глаз. В мертвеце гнилого мяса и колдовской силы поровну. Он силу пьет, словно рубаха воду впитывает, — на каждое заклинаньице втрое больше нужно. Можно, конечно, скинуть тело на дорогу, вынуть заклятьем телегу, а потом обратно взворотить, да пачкаться неохота. И Войцех, верно, не будет сильно рад, что тело его сына приедет все в грязи вывалянное.

Но если не вернется возница до тех пор, как княжич снова развоняется — придется так и сделать. А Войцеху сказать, что потеряли в лесу колесо, вот и перепачкали мертвеца.

Иларий снова бросил гневный взгляд на дорогу. Грязную ленту в густой растрепанной копне зеленых сосновых косм. Давно не прибирала голову матушка-Землица, ходит как сельская юродка.

Манус плюнул от досады себе под ноги. Размял гудящие пальцы, думая о том, как бы половчее скинуть мертвеца на снег, не расколов гроба.

— Господин манус! — раздалось издали.

Возница едва переводил дух от бега, где-то потерял шапку. Поначалу показалось Иларию, что воротился он, никого не отыскав, но следом за ним появились двое. Один вел за собою пару крепких лошадок, с виду чернских тяжеловозов. Второй, плешивый сухой старик с угодливым широким лицом, показался Иларию смутно знакомым, но как ни силился манус распознать его, не припомнил.

Помощники подошли ближе. Маги коротко поклонились друг другу, рассматривая нашитые на плечи хозяйские гербы. У старика — по всему судя, мануса или словника — чернские волки были пристеганы прямо на рукава полушубка. Иларий оставил только один зеленый платок с вышитой на нем лисой Бялого поверх правого рукава, да такая же лиса видна была на теплом плаще, который манус сбросил на телегу.

— Неуж такой молодой манус не сумел повозки вытянуть? Тут пальцем тебе, мил человек, шевельнуть, — подозрительно поглядывая на деревянный гроб и лежащее в нем тело, завернутое, словно в кокон, в пропитанные травами тряпки, спросил словник.

— Мог бы, батюшка, да решил не упускать возможности с тобой перевидеться. Лицо твое знакомо мне кажется, — ответил манус, глядя, как краска сошла с широкого словничьего лба, жидкая бороденка старика задрожала.

— Да ты, верно, меня с кем спутал, добрый человек. Я ведь Чернского князя слуга и из-под его крыла ни разу дальше сторожевых башен не вылетал, — затараторил словник, и манус почувствовал, будто кто коснулся его лба теплыми пальцами. А потом, все сильнее минута от минуты, стал старик ему нравиться. Буквально отец родной, много лет назад потерянный, а что молью бит, так жизнь и не такое с людьми делает.

— Давай-ка, птица гордая, пособи нам, — буркнул его спутник, здоровый бородатый мужик Они с возницей уже приладились с двух сторон к телеге, налегли плечами.

— Ну-тка, раз, два, вз-зяли! — Возница и бородач попытались столкнуть с места крепко увязший воз.

Словник, видно, похвастать захотел перед манусом — пробормотал себе что-то под нос, и телега словно подпрыгнула. Возчики охнули, отскакивая. Чужие лошадки, пристегнутые с двух сторон к бяломястовской, словно ждали этого, покатили воз на сухое место. Гроб стукнул о борт телеги, запрыгал, встав неудачно на какую-то слегу, крышка поехала в сторону.

Словник заторопился подхватить крышку да заодно полюбопытствовать, кого везут, но Иларий опередил его, заступил дорогу. Старику удалось лишь чуть коснуться пальцами сочащейся травяными настоями ткани. Да, знать, и того было лишку. Глаза у старого плута сделались странными, а может, только показалось это Иларию.

— Прыток ты, батюшка. И силы большой. — Манус глянул на старика сурово. Тот попятился, отвел взгляд. И уже через мгновение Иларий совершенно забыл о том, что видел удивленное и даже испуганное выражение на лице старого мага.

За поворотом дороги послышался вскрик. Ветер донес его до путников и, бросив под ноги, полетел дальше, переменив направление. Не было в том ничего особенного: мало ли звуков в весеннем лесу? Старое дерево скрипнет, валясь, — и кажется, будто стонет, умирая с первыми теплыми лучами, плутовница-сугробница. Птица вскрикнет — и будто душа у нее человеческая, столько в том крике боли и тоски. Да только в этот раз не птичий был крик — детский.