Избранники Смерти - Зарубина Дарья. Страница 37

Вспомнил Болеслав эту косу, ленту вспомнил. Девчонку вспомнил, которой заказывал не ехать в Бялое.

Не послушалась.

Землица, прими.

Да только не вяжется, не кроится что-то. Вертит судьба, за нос водит своего старого подглядчика. Умерла девчонка, чувствовал это Болеслав, видел. Да только жив Якуб Бяломястовский, живехонек.

— Любишь ты загадки загадывать, Цветноглазая, — вцепившись пальцами в горячую кружку с грушевым взваром, пробормотал старик. — К чему ты мне все это показала? Девчонку. Князя. Из Бялого беда идет какая?

И так и сяк прикидывал старик, а все никак не мог додумать, к чему видение. Выдохнул, решил: пусть князь думает. Он высший маг, ученый человек — выдумает что-нибудь дельное.

Не удержался Болюсь, потянул за знакомую петельку — позвал на себя книжника Конрада. Тот явиться не замедлил, вбежал, словно кто пятки жег.

— А мне отчего-то показалось, есть тут кто-то, — сказал он, странно озираясь.

— Есть, — хихикнул Болюсь. Сложились морщинки вокруг глаз. — Я, батюшка. Отведи-ка меня к нашему господину.

Конрад рассеянно кивнул и побрел прочь. Словник потопал за ним, продолжая улыбаться. Да чего приятно было силушку в ход пустить. В поле мужичка поводить на нитке. Теперь вот потянуть толстяка-книжника в поводу. То-то загудит в горле, защекочет язык сила словничья. Застоялась за зиму. Так и не вылезла проклятая радуга, не моргнула даже. Не было повода колдовство применить. На товарищей своих, сторожевых магов, Болюсь петельки в первый же день закинул, да только ни к чему оказались, разве для шалости. Заставить магов послабее на руках ходить или петухом кричать. Но не сильно-то в сторожах на рубеже радужном пошалишь, не любит князь Владислав, когда со смертью шутят. А ну как топь откроется, а сторожа не готовы: силу растратили по пустякам. Не лопнет окошко, всех вытянет досуха.

Задумался словник: а может, растерял хватку за спокойную-то зиму. Не приметил, как встал за спиной великан Игор. Хватанул за шкирку как щенка.

— Снимай петлю, — прошипел в самое ухо.

Заегозил словник, задергался. Не к лицу почтенному магу вот так в воздухе ногами дрыгать.

— Чего? Какую петлю?

— Словесную. Колдовскую. С Коньо снимай, — отчетливо выговаривая каждое слово, произнес закраец. — В прошлый раз предупреждал тебя князь, чтоб не дурил. Да только черного кобеля не отмоешь добела. Верно, тебя, как горбатого, одна Землица излечит.

— Да я здоров, батюшка Игор. Что меня лечить-то.

Закраец сжал пальцы, словник захрипел, придушенный собственным воротом.

— Да сниму, сниму. Поди-ка сюда, господин Конрад. Благодарю тебя за помощь от всего стариковского сердца. Вел ты себя как почтительный сын, да не отец я тебе.

Конрад затряс головой, словно отгоняя сон. Потер глаза. С удивлением обнаружил, что стоит у самой потайной двери в княжеский подвал, и с немым вопросом уставился на Игора.

— Дурак этот старый тебя опять на петле водил. Теперь уж все, нет у него над тобой власти, да только снова не попадись.

— Ах ты, попрошайка, — замахнулся на словника Конрад, потянул другой рукой из сумки книгу. Болюсь приготовился к оплеухе, простой или колдовской — велика ли разница, все по уху. Но удара не последовало. Закраец перехватил занесенную руку товарища.

— Не тронь. Сам виноват, — бросил он сухо. Повернулся к старику. Сверкнули на мгновение из-за завесы пепельных волос зеленые дикарские глаза. — Ты ко князю шел — иди за мной.

«И как ни тошно ему ходить этак, пугалом, завесив рожу волосней-то», — подумал Болюсь, поспешая за великаном вниз по крутым ступенькам.

Но внизу князя не оказалось. Только парили под сводом подземного убежища магические светящиеся шары, да пузырилось, бродило что-то в больших чанах, а на столах выстроились в ряд бутылочки с зеленоватой, едва приметно светящейся жидкостью. Уж не раз видел старик такие бутылочки. В них хранил князь средство, закрывающее топь.

— Значит, одолел наш родимец-душегубец радугу-то, а? — хохотнул Болеслав, потирая сухие руки.

— Одна беда у вас, словников. Язык за зубами не умеете удержать, — пробурчал обиженно Конрад. — Ты еще князю скажи. Я, так и быть, буду изредка на площадь ходить и от твоей головы ворон отгонять. Чтоб подольше повисела…

— Да что ты взъелся, Конрад. Нет на тебе его петли, а ты все сердишься, — неожиданно мирным, каким-то будничным тоном сказал закраец. — А ты, старик, и правда помолчал бы. Уж больно смел стал, на башне зиму просидев. Не лекарство это от радуги, а припарка одна. Око закрыть можно, да только новое появится. Не этого хочет князь, а того, чтоб навсегда закрылись радужные глаза.

— Высоко мостится Владислав Радомирович, — поцокал языком словник. — Хотя, может, ему это и по силам.

— По силам. А как иначе. — В голосе великана была спокойная уверенность. Привык он к тому, что силе Владовой предела нет. — Но, кроме силы, нужны еще время и знание. Ты ведь много бродил раньше, старик. Много видел. И не просто так Конрада опять за петлю потянул, желая хозяина увидеть. Не хочешь, чтоб знали о твоем приходе? Что ты такое видел, словник? Наяву или дар твой о себе знать дал?

Болеслав не сумел сообразить, как быть. Странный этот новый закраец, спокойный, дружелюбный, вызывал опасений втрое больше, чем грубый дикарь, черной птицей следующий за своим хозяином.

— Видение у меня было. Только учти, одному князю Владиславу я его поведаю.

Глава 39

— Не хочешь — не говори. Расспрашивать не стану. Скажи только, в моей земле с тобой такое сделали?

Агнешка прижалась лицом к черному бархату княжеского кафтана, спрятала пунцовое от слез и стыда лицо. Стыдно было, как билась она у князя в руках, как кричала, как выдала себя, боль свою и беду. Словно морок на нее кто навел, да только разве возможно это? Не действует на нее чужая магия, ничья не в силах коснуться травницы Агнешки. С рождения такая она. Но отчего тогда приняла она князя за Илария? Словно черная тень безумия накрыла — и полетела прочь, насытившись ее страхом.

Да только поздно уж было. Вошел Чернец — увидел, услышал, пожалел. Очнулась от горького страшного сна лекарка в крепких руках: ни шевельнуться, ни дернуться.

— Это чтоб ты себя не поранила, Ханна, — раздался над головой знакомый ровный голос.

— Пусти. Все хорошо со мной.

— Нет. Не хорошо. Не глухой я и не слепой. Понимаю, рассказывать не захочешь. Но в Черне, у меня под рукой, за такое клеймо ставят. Посередь лба. Не для того дана сила, чтоб над слабым куражиться: взрослому — над дитем, истиннорожденному — над мертвой костью, мужчине — над женщиной. Просто дай мне знать, если увидишь того, кто дурно с тобой поступил. Не просьба это, Ханна. Как князь велю.

Агнешка только тихо кивнула. Хотела встать, но голова отчего-то пошла кругом, ноги не удержали.

— Ты не спеши, не торопись. На тебя сложный морок набросили, после такого отдохнуть нужно.

Хотела Агнешка сказать, что нельзя на нее морок набросить, не в человеческих это силах, но осеклась. Никому этого знать не нужно. Всякий дар не только сила, но и беда. Вдруг захочет Чернец или кто другой использовать ее во зло? Сила ее такова, что не может она сама колдовать, себя защитить. Мало ли, что колдовство не берет — есть и сила простая, человеческая. Хорошо говорит князь о том, что не должен слабый страдать от сильного, да только что скажет он, когда узнает, что за дар у мнимой словницы Ханны? Сколько раз обманывалась Агнешка приветливым видом и добрыми словами, лживыми обещаниями безопасности и помощи. Вилы и колья учат куда лучше любого наставника. Ими сама жизнь тебе науку выживания вколачивает. Хорошо ее выучила Агнешка, и теперь страшно было оказаться обессиленной, напуганной — в чужих руках.

Князь не удерживал, руки его едва касались одежды девушки. Только так, чтобы она не соскользнула с его рук на пол.

Агнешка, не зная, куда деть взгляд, попросила тихо:

— Пусти, Владислав Радомирович. Войдет кто, увидит — судачить станут.