Кормилица по контракту - Бочарова Татьяна. Страница 26

Вдруг про нее забыли, и она умрет здесь, совсем одна, без помощи?

— Мне плохо! — собрав последние силы, крикнула она акушерке.

— Этот нормально, — сонно ответила тетка, — кому ж хорошо, когда рожаешь? Ты дыши, дыши.

— Я дышу! — обозлилась Валя. — Где врач?

— Я здесь, — раздался голос бородатого, и тут же сам он появился у кровати. — Тебя как звать-то?

— Валя.

— Ну вот, Валентина, пора уже с тобой заканчивать. — Он снова прижал трубку к ее животу.

В коридоре за дверью послышался шум. Что-то оглушительно грохнуло, взволнованные, громкие голоса заговорили, перебивая друг друга:

— Где завотделением?

— Быстро, капельницу!

— Куда ее?

— В третий блок. Живо, что вы там копаетесь!

Потом раздался крик. В нем не было ничего общего с тем, как кричала Валя. У нее мурашки побежали по спине. Так мог кричать смертельно раненный дикий зверь — долго, протяжно, на одной высокой, захлебывающейся ноте.

Бородач тоже вздрогнул, оторвал трубку от Валиного живота.

— Я сейчас подойду. Марья Тимофеевна, ее уже можно на кресло. Пора. — Он поспешно вышел из комнаты.

Акушерка, не торопясь, принялась намыливать руки над раковиной. Делала она это жутко долго, Вале показалось, целую вечность. Потом так же долго толстуха натягивала перчатки. Наконец она приблизилась к Вале, держа ладони врастопырку.

— Перелазь давай, что ли, у меня силенок нет, чтоб тебя тягать. — Тетка кивнула на сверкающее кресло, стоящее неподалеку от кровати. Валя, кряхтя и постанывая, перебралась на него, акушерка привязала руки и ноги.

— Ну, теперь давай, тужься.

Снова послышался дикий крик, еще страшней прежнего — сейчас он доносился не из коридора, а из-за стены, отделяющей соседний блок.

— Эвона, как орет, — заметила акушерка и поежилась, — будто режут ее. — И, спохватившись, строго повторила: — Ты тужься, тужься.

…Время остановилось. Пространство вокруг сузилось и стало одномерным. Этим пространством теперь был белый потолок над Валиной головой. Больше она ничего не видела.

Иногда и потолок исчезал. Тогда она погружалась в спасительную темноту, в которой не было боли. Но лишь на несколько секунд. Потом все возвращалось: муки ада, невозможность пошевелиться и вздохнуть, ослепительная, страшная белизна перед глазами.

Вернулся бородатый доктор. Долго хлопотал возле Вали, перчатки его были по локоть залиты кровью. Он уже не подмигивал, в глазах его отчетливо читалась тревога:

— Что же ты, Валюша! Давай, детка, старайся. Ребеночку плохо, надо ему помочь.

«Я стараюсь», — хотела сказать Валя и не могла. Губы перестали слушаться, у нее не получалось ни говорить, ни кричать, лишь сипеть что-то невнятное.

Затем она ясно поняла, что умирает. Ей стало легко и спокойно — сейчас, вот сейчас, все кончится. Боль уйдет навсегда, и не будет ничего, кроме вечной темноты и покоя.

Она увидела Нину. Та стояла перед ней и улыбалась.

— Мам, — крикнула Валя, — я умираю!

— Нет, — сказала Нина и сделала шаг навстречу ей, — нет. Все хорошо. Вот, гляди. — Она протянула руку, в ней был влажный носовой платок.

Валя почувствовала, что хочет пить. Страстно, невыносимо. Хотя бы просто смочить шершавые, ссохшиеся губы.

— Пи-ить, — протяжно простонала она, — воды.

— Да, да. Сейчас. — Мать поднесла платок к ее лицу, смочила ей лоб, виски, потом приложила к губам. — Хорошо?

— Хорошо, — прошептала Валя.

Ей действительно стало хорошо. Боль исчезла, ничто больше не разрывало ее внутренности, не выворачивало наизнанку. Хотелось спать. Долго, очень долго. Целую вечность…

…Она дернулась и открыла глаза. Перед ней все так же сиял потолок. Было неправдоподобно тихо. Что-то неправильное, ненормальное было в этой тишине, в сочетании с исчезновением боли. Валя прислушалась, но ничего не услышала.

«Я родила, — мелькнуло у нее в голове, — раз боли нет, значит, я родила. Тогда… должен орать младенец. А крика нет».

Она собрала последние силы и пролепетала с трудом, задыхаясь:

— Где… ребенок?

Ответа не последовало. Было полное ощущение, что в комнате никого нет, все куда-то делись.

«Может, его уже унесли?» — с надеждой подумала Валя.

Она попыталась шевельнуть головой, чтобы изменить угол зрения, но у нее ничего не вышло. И тут наконец, как из ватного тумана, до нее донеслись голоса. Говорящих было двое, мужчина и женщина.

— Ну, что? — спросил мужской голос, в котором ясно слышалось напряженное ожидание.

— Нет. Не выходит.

— Массаж надо. Дай, я попробую.

Воцарилась долгая пауза, во время которой отчетливо раздался женский вздох.

— Нет, — произнес мужчина через минуту, — вы были правы. Она спит?

— Кажется, не спит. Только что бормотала что-то.

— Нужно к ней подойти.

— Я подойду, Яков Львович. Там-то, в третьем, как?

— Там еще хуже. Завотделением возится, сделать ничего не может. Мне надо бы… сходить туда. — Мужчина говорил нерешительно и как бы виновато.

— Ступайте, — мягко проговорил женский голос, — я сама. Ей, поди, даже лучше, что так вышло.

Послышались тихие шаги. Скрипнула дверь.

Вале наконец удалось повернуть голову, и она увидела приближающуюся к ней толстую акушерку. В руках та держала шприц, наполненный коричневатой жидкостью.

Женщина подошла и принялась развязывать Валины руки, приговаривая тихо и ласково:

— Вот так. Вот так. Сейчас сделаем укольчик, и ты будешь спать.

Валя с отвращением сглотнула вязкую, горькую слюну:

— Где… мой… ребенок?

— Лежи, лежи тихо. А то кровотечение начнется. — Акушерка осторожно засучила рукав Валиной рубашки. — Бог, он-то, дочка, знает, как лучше. Если Господь решил, значит, это правильно. Ты пальцы-то не сжимай, а то больно будет колоть.

— Где… ребенок…

За стеной опять закричали лютым, звериным криком.

Акушерка ловко вонзила тонкую иголку в вену.

— Вон, видишь, как другие-то маются. Ты еще неплохо отделалась. — Она потерла ваткой место укола и произнесла ровным, тихим голосом: — Помер ребеночек. Слабенький слишком, кислороду ему не хватило. Тебе и легче — ты б с ним умучилась. Девочка это была.

— Девочка, — едва слышно повторила Валя, и тут же веки ее начали слипаться.

Тетка со шприцом куда-то провалилась, а с ней вместе и белые стены палаты, крахмальные больничные шторы на окнах, длинные, потрескивающие лампы дневного света, шумы и шорохи. Наступила долгая, беспробудная темнота.

15

Первые сутки после родов она почти целиком проспала. Открывала глаза лишь на минуту — увидеть рядом с собой острую иглу шприца, ощутить колючий, как укус осы, укол, и вновь погрузиться в беспамятство.

Очнулась Валя лишь к исходу второго дня. Вернее, сначала очнулся ее слух. Не разлепляя век, она начала слышать и различать обычные, бытовые звуки: поскрипывание половиц, шум передвигаемых по полу стульев, капанье воды из крана. На этом фоне несколько молодых, женских голосов вели неторопливую беседу.

— Ой, девочки, ей-богу, думала, помру. Ребенок четыре кило, его из меня буквально выдавливали. Чуть ребра не поломали.

— Четыре — это что! Вон, в соседней палате женщина родила четыре семьсот. И ни разрывов тебе, ни прочих осложнений.

— Везет же некоторым, — вступил в разговор совсем юный, звонкий голосок, — а я так больше ни за какие коврижки не стану рожать. Меня акушерки всю обматерили, будто я виновата, что малыш ножками шел.

Валя слушала и с трудом вспоминала: где она? Кто такие эти неизвестные ей девчонки. Она попыталась приоткрыть глаза.

Уютно светила люстра. Прямо перед Валей на кровати сидела хорошенькая, белокурая девушка, примерно одного с ней возраста. Девушка грызла большое зеленое яблоко и болтала спущенными с кровати ногами в огромных, не по размеру, шлепанцах. Заметив, что Валя смотрит на нее, белокурая приветливо улыбнулась:

— Доброе утро. Хотя вообще-то уже вечер. Но ты столько спала!