Сохатёнок (Повесть) - Никонов Василий Григорьевич. Страница 15

До спины Малыша Петя дотянуться не мог. И тут у них был свой приём. Петруша ударял сохатёнка по одному колену, по другому. Малыш вставал на колени, подставлял мочалке бока и спину.

Они выкупались, решили полежать на траве. Петя положил голову на сохатёнков бок, стал мечтать о разных разностях. И не заметил, как уснул. Проснулся под вечер, когда солнце садилось за синий хребет. В долинах качались полоски туманов. Сохатёнок лежал смирно, не хотел беспокоить Петин сон.

Петруша вскочил, встревоженный тем, что надолго ушли из лагеря. «Пойдём, Малыш, — сказал он сохатёнку. — Нас уже, наверно, ищут».

Но в это время грянули два выстрела. Совсем близко, возле горы. Малыш вскинул голову, стриганул ушами, бросился вдоль Каменушки. Петя, не думая, побежал за ним. Лосёнок кинулся в воду, выскочил на берег, помчался в ближний лес.

Вскоре стали попадаться высокие кочки, потом — сплошное поле. Малыш бежал, не сбавляя прыти, широко, размашисто, высоко подкидывая задние ноги. Он не спотыкался и не падал, ноги словно чуяли каждую кочку, каждую ямку. Ему казалось, что новые выстрелы догонят его и он упадёт, как упала его мать.

Наконец он остановился на сухом месте. Далеко на болоте маячил Петя. Значит, бежит за ним. Малыш мог бы подождать его, если б не страх перед громом. Всю жизнь будет трясти его эта лихорадка. Ничего с ней не поделаешь, ничего!

Малыш добежал до опушки леса. Лес был тихий, мрачный, над землёй висели угрюмые скалы. Высокие лиственницы закрывали небо, шумели от пробегающих ветерков.

Лес тоже не нравился сохатёнку, пугал тихой неизвестностью. В такой чаще погибла его мать.

Дальше идти не хотелось. Теперь, когда схлынула волна страха, лосёнок решил подождать Петю.

Петя пришёл к нему грязный и мокрый, в хлюпающих тапочках. На языке вертелись обидные слова. Но он сказал только: «Эх ты, Малыш!»

Эти слова могли означать и мало и много, смотря как понимать. Сохатёнок понял их как упрёк.

Петя развязал повод, потянул Малыша. Лосёнок упёрся ногами, замотал головой. Петя понял, что сохатёнок обратно не пойдёт. Если он упирается, мотает длинной мордой, значит, ничего с ним не поделаешь. Не помогут ни хлеб с солью, ни сахар, ни сгущёнка. Впрочем, ничего этого у Пети не было.

Надо было где-то ночевать. Лучше всего у скалы, за ветром. Петя наломал веток, положил в ямку, подвёл к ней лосёнка. «Ложись, — сказал и стал чесать там, где обозначалась серьга. — Я лягу возле тебя, нам будет теплее».

Он долго ворочался возле Малыша, согревая по очереди грудь и спину. Ночью не выдержал, вскочил, забегал вокруг деревьев. Лосёнок слышал, как шуршали листья, трещали сучки под ногами.

Петя подумал, что надо наломать веток, укрыться ими. Хоть немножко будет теплее. Он так и сделал. Минут через десять стало приливать тепло. А если лечь на спину — совсем хорошо.

Глаза закрылись сами собой.

Он проснулся на ранней заре. Дремотный туман парил над землёй, колыхался меж золотистых лиственниц. Запела птичка, попробовала голос. Умолкла, снова запела прямо над Петиной головой. Наверно, пеночка-зарничка. Ей тоже не спалось: не потому что было холодно, а потому что прогнали из дому голодные дети. Пока спят разные мушки, она поищет под корой червяков.

За ночь у сохатёнка поубавилось страху. Он готов вернуться, если нужно. Но почему Петя пошёл другой дорогой, не через болото? Петя мог бы объяснить: «Потому что и так замёрз, а тут ещё по воде хлюпать. Выйдем вон на ту горку и по ней — к лагерю».

Они идут к бело-зелёной горе, обросшей соснами и берёзками.

Петя шагает впереди в махровой панаме, в трусиках и тапочках. Он всё ещё синий, дрожит. За ним, подняв горбатый нос, плетётся сохатёнок. Он пойдёт за Петей куда угодно, а всё-таки лучше бы возвращаться старой дорогой. Там вода, трава, кочки. А гора ему совсем не нравится.

Петя, в общем, рассуждал здраво. Вчера они бежали на закат, сегодня нужно идти на восток. Как только они дойдут до пригорка, сразу повернут направо. Обогнут болото и выйдут к лагерю. Пусть подальше, зато посуху.

А вот и солнышко! Яркое, тёплое солнышко! Оно ещё за лесом, за макушками, золотисто рассыпается меж деревьев пучками, стрелами, лучиками. Сразу становится теплее. Стихает ветерок — боится солнца. Хорошо бы всё время идти под его лучами. Скорей бы кончался лес, чтоб всё время грели красные лучики.

Шумно, весело просыпается солнечный лес. Спешат за орехами крепконосые кедровки, шуршит листьями пёстрый рябчик, громко кукует пустоголовая кукушка.

Кукует и прячется в густых берёзовых ветках. Ночью филин донимал, теперь эта серая вертушка. Торопливо бежит по ранним делам хлопотун ёжик. Петя трогает его палочкой — он поднимается бугром, прячет под колючки нос и лапки.

— Возьмём его, Малыш? — Петя снимает панаму. — Положим вот сюда. Покажем ребятам, Стасю отдадим.

Лосёнку всё равно, ёжик его не интересует. А вон та полянка с зелёной травкой… Вот бы поесть — со вчерашнего дня во рту ни травинки. Лосёнок сворачивает на неё, Петя — за ним. И подпрыгивает от радости. Земляника! Целая поляна!

По времени ягода отходила, но здесь её было много, и вся крупная. Росла островками, пряталась от жаркого солнца. Сверху не видно, а нагнёшься — висит хитрая земляника-ягода. «Малина-ягода…» — Петя вспоминает дедушку. Вот бы его сюда! И Максима, и всех ребят!

Он ложится на спину, срывает одну ягодку, вторую, третью… Ползёт на лопатках, помогает руками. Земля, роса холодят спину, зябкие мурашки ползут по телу.

Петя ест долго, до оскомины. Никогда не думал, что от сладкой земляники может быть оскомина. А вот не может больше есть, языку больно.

— Надо нарвать ягод ребятам. Правильно?

«Рви, рви, — кивает Малыш. — Я тоже наемся, пока стоим».

Петя берёт панаму — она пустая. Удрал ёжик, побежал к своим ежатам.

— Ну и ладно. — Петя снова ложится на спину. — Нарву — и скорее домой.

От полянки они сворачивают в левый распадок. В тот самый, который уходит в сторону от лагеря.

…Синчук с Максимом явились в зимовье под утро. Могли прийти раньше, если б не заблудились. Давненько охотинспектор не хаживал по юмурченским тропам. Хотел спрямить, а вышло на кривую. Ночью — не днём, не особенно разглядишь. Пока разобрался, километров десять лишку отмерили.

Судя по всему, хозяин был недавно. Дверь, обитая войлоком, подперта крепким колом, к стене приткнулась поленница сухих дров. Шесты и вёсла аккуратно сложены возле зимовья. Всё вокруг прибрано, подметено, нигде не видать ни щепочки, ни тряпочки.

В избушке пахнет увядшей травой, порохом, керосином. Дощатый стол накрепко прибит к закопчённой стене. На нары брошена трава. На железной печурке чернеет котелок с недопитым чаем.

Синчук удивляется строгому порядку в зимовье. Много лет он бродит по тайге, видел всякое: избушки, землянки, ямы-копушки. Многих браконьеров лавливал. А такой чистоты-аккуратности не замечал. Будто не уходил отсюда хозяин — отлучился на минутку.

— Пойдём, Максимка, осмотрим окрестность. — Нет ли заездка в слиянии Каменушки с Талой?

Каменушка — та самая речка, на которой стоит ребячий лагерь. Здесь она шире и глубже, в хорошую воду заходят и таймени. Талая бежит из гольцов, вода на ней — хрусталь хрусталём. Каждый камешек будто на ладони. На стрелке этих рек и встречаются разные рыбы.

Насчёт заездка можно было не сомневаться. Метров за двести Синчук с Максимом увидали частую городьбу. Светлая вода напористо рвалась меж белых кольев, струясь и пенясь, катилась под каменистый берег. Рыбы в заездке полным-полно, кипит, как похлёбка в котле.

Крепкую тюрьму ленкам и тайменям выстроил Андрон Трухин. Что не съест браконьер, то продаст, а деньги — в кубышку. Не сложная арифметика.