Железный марш - Мысловский Алексей. Страница 4

Все документы были, разумеется, фальшивыми. С их помощью бандиты могли выдавать себя за местных коммунистов, мирных крестьян либо даже участников войны. Письма, написанные на литовском языке, лейтенант и не пытался читать. Ими займутся позже, в Вильнюсском управлении МГБ. На фотографиях были в основном женщины — подруги, жены, матери «лесных братьев», живущие в разных уголках Литвы. Один снимок невольно привлек к себе внимание лейтенанта. На нем была пухлая годовалая малышка в расшитой цветочками, пестрой распашонке. Девочка невинно улыбалась и трогательно прижимала к себе маленького плюшевого мишку. Лейтенант сразу догадался, кому принадлежал этот снимок. Едва тот оказался у него в руках, молодой угрюмый литовец со шрамом на щеке, понуро стоявший у крыльца рядом с остальными бандитами, сразу внутренне напрягся и обжег лейтенанта ненавидящим взглядом исподлобья.

Допрашивать их было, в сущности, бесполезно. Командир нисколько не сомневался, что эти волки даже под пытками все равно ничего не скажут. Но лениво продолжал допрос скорее для порядка, нежели по необходимости. Время от времени командир поворачивал голову и зычно окликал старшину, разбиравшего вместе с несколькими бойцами обнаруженный в погребе бандитский арсенал. Оттуда уже были извлечены и брошены на траве у крыльца десятки автоматов и винтовок — преимущественно немецких, хотя попадались и наши, захваченные у убитых красноармейцев; пять ручных пулеметов; три увесистых ящика с патронами, гранатами, минами; парашютный мешок с обмундированием, опять-таки нашим и немецким; целая груда листовок, призывавших местное население на борьбу с «русскими оккупантами».

— Ну чего там еще, Гупало?

— Да потихэсеньку, — выбираясь из погреба, басовито отозвался старшина, здоровенный седоусый хохол, похожий на гоголевского Тараса Бульбу. На плечах у него лежали два новеньких фаустпатрона.

— Ого, — самодовольно усмехнулся командир, — да этим целый полк вооружить можно…

— Товарищ майор, тут еще патефон есть! — радостно крикнул из погреба боец. — И пластинки!

— Валяй все наверх, Антипов, — распорядился командир. И, повернувшись к лейтенанту, добавил: — Ну-ка, грамотей, погляди, что они там нашли…

Патефон оказался превосходным — немецкий, каких среди прочих трофеев немало привезли в Россию после войны. Лейтенант и сам не отказался бы иметь такой. Вместе с ним из погреба извлекли добротный фибровый чемодан с пластинками. В основном они были литовские, довоенные, с национальными песнями. Нашлось и десяток немецких, с музыкой из популярных кинофильмов и военными маршами.

— Барахло, товарищ майор, — бегло перебрав их, заключил лейтенант.

— Барахло, говоришь? А ну-ка давай поглядим.

Командир, за годы войны сам поневоле немного освоивший немецкий, деловито порылся в ящике, извлек оттуда одну пластинку и даже присвистнул от удовольствия:

— Вот тебе раз… А ты говоришь: барахло… Эй, Гупало, а ну заводи эту хреновину!

Старшина огромными ручищами осторожно завел хрупкую машину, и вскоре над лесной поляной медленно поплыла дивная и всеми любимая мелодия. Бойцы, нехотя орудовавшие лопатами на краю леса, как по команде повернули головы, а лейтенант смущенно улыбнулся и опустил глаза. Это была «Серенада Солнечной долины». Настоящая американская пластинка, чудом затесавшаяся среди литовских песен и фашистских маршей. И как это он ее проглядел?

Когда пластинка доиграла, командир велел старшине завести ее еще раз. Он как будто забыл про пленных и думал теперь о чем-то своем, отрешенно покусывая стебелек дикой ромашки, сорванной им у крыльца.

— Готово, товарищ майор, — выбрав паузу, негромко доложил подошедший сержант.

Командир устало потянулся, застегнул гимнастерку и, переломив цветок, отшвырнул его прочь.

— Слышь, Гупало, — бросил он старшине, — валяй, что ли, веди этих волков…

Под дулами автоматов литовцев отвели к краю широкой ямы, куда выкопавшие ее бойцы уже сбросили тела убитых бандитов и проводника. Выстроившись в шеренгу, «лесные братья» угрюмо и молчаливо глазели по сторонам и выглядели совершенно равнодушными к своей участи. Казалось, им куда важнее были пестрые краски приближающейся осени, звонкие голоса птиц, живые солнечные пятна, мерцавшие у ног на примятой траве, и небо — выцветшее августовское небо с караванами белых облаков, которого им уже никогда больше не увидеть…

Разглядывая их угрюмые лица, лейтенант невольно поразился самообладанию и мужеству этих людей. Они знали, за что шли на смерть. И теперь, на краю бездны, мирно наслаждаясь последними мгновениями бытия, всем своим видом показывали гордое презрение к тем, кого называли проклятыми «оккупантами».

— Валяй, что ли, лейтенант, — зевая, произнес командир.

Машинально поправив воротничок своей влажной гимнастерки — по возвращении с задания он будет стирать ее еще не один раз, — лейтенант развернул набросанный небрежными каракулями листок приговора. Все понимали, что формальности были совершенно излишни, но командир, как всегда, строго придерживался установленного порядка.

— Именем Литовской Советской… — не своим голосом начал лейтенант. И тотчас осекся, потому что один из бандитов — тот самый, кому принадлежала фотография девочки, — метнув на него испепеляющий взгляд, смачно сплюнул, и лейтенант невольно содрогнулся от невыразимой ненависти, блеснувшей на мгновение в его глазах.

— Ах так, — угрожающе произнес командир. И, обернувшись к старшине, загадочно произнес: — Слышь, Гупало, а ну-ка неси сюда этот чертов патефон!

Старшина не заставил себя долго ждать. Заодно с патефоном он на всякий случай приволок и чемодан с пластинками и недоуменно уставился на своего командира.

Выбрав пластинку, тот с недоброй усмешкой процедил:

— Сейчас мы вам отходную сыграем…

В тишине, нарушаемой лишь озабоченным гудением невидимого шмеля, шершаво зашуршала игла патефона. Затем послышалась нарастающая дробь барабанов. И вскоре под ликующие взрывы меди и ритмичный чеканный шаг сотни лающих арийских глоток громогласно запели бравый фашистский марш.

Лейтенант внутренне содрогнулся. Он вдруг почти воочию увидел эти марширующие железные легионы. Бесчисленные полчища механически бездумных убийц, которых уже давно не существовало на свете, но которые по-прежнему продолжали топтать сапогами его измученную кровоточащую память.

Он видел, как напряглись и потемнели угрюмые лица литовцев. Как один из них — опять-таки тот самый, со шрамом, — неожиданно сорвался с места и бросился на командира, точно затравленный волк. Как стремительным движением командир спецотряда вскинул свой неразлучный трофейный вальтер. И в тот же миг, разом заглушив проклятый патефон, свинцовым ливнем яростно хлестнули автоматы. Что было дальше, лейтенант уже не видел. С искаженным лицом он судорожно отвернулся и закрыл глаза…

В пронизанном солнцем лесу мирно звенели птицы. Ловко орудуя лопатами, пятеро бойцов спецотряда поспешно забрасывали влажной землей широкую яму. Остальные невозмутимо дымили в сторонке и глухо переговаривались между собой. Седоусый хохол старшина, сокрушенно качая головой, склонился над разбитым патефоном. Расстреляв всю обойму, командир последней пулей заставил его замолчать навсегда. Убедившись, что починить добротную вещь уже не удастся, старшина со вздохом собрал обломки в охапку и бросил их в полузасыпанную братскую могилу.

Тем временем командир, попыхивая папиросой, одиноко стоял в стороне и задумчиво глядел на окружавший заброшенный хутор старый, заглохший сад. Лейтенант не видел его лица, но инстинктивно почувствовал, что командир обращается именно к нему:

— Рябины уродилось много… Холодная будет зима…

Когда отряд, нагруженный захваченным у бандитов оружием, выбирался через лес обратно на шоссе, где дожидались его крытые брезентом «студебекеры» Литовского управления МГБ, лейтенант понял, что с него хватит, и твердо решил безотлагательно подать рапорт о переводе. Недаром начальник спецшколы перед выпуском намекал, что таким, как он, головастым и сообразительным, место не на «передовой», а в Москве. «Пуля — она дураков любит. А умный на рожон не полезет. Умный себе такое местечко найдет, где и щи покислей, и п… потесней. Так-то, сынок…» Отныне лейтенант тоже решил стать умным.