Опыт предпринимателя - Довгань Владимир. Страница 77

И не только любовь окрыляет человека. Тот же самый эффект производят добрые поступки. Посмотрите на свое расписание: не найдется ли у вас часа-другого на добрые дела?

Есть выражение древних мудрецов: «Прекрасное пробуждает доброе». Но вполне закономерно и обратное. Доброе пробуждает в человеке прекрасное, то есть каждый ваш шаг по пути добра отзовется в вас благодатным теплом и светом.

Живите долго! Однажды я в присутствии одного из учителей обмолвился, что на активном участке жизни, до пятидесяти лет, я выполню такие-то планы. Учитель испепелил меня иронией, сарказмом, он спрашивал, не в Средневековье ли я живу, когда пятьдесят лет считались преклонным возрастом. Ему самому было под семьдесят, и он работал так, что молодым не угнаться.

С тех пбр я несколько раз повышал эту планку, и сейчас она со­ставляет сто сорок лет. Это не просто игра ума. Я чувствую, как раз­двигаются мои горизонты, растут возможности. Я абсолютно уверен, что для добрых и великих дел этот срок будет мне отпущен!

НАША ВЕЛИКАЯ КОМПАНИЯ

Мы вступаем в жизнь покорителями мира. В мечтах юности мы видим себя министрами, генералами, президентами, знаменитыми артистами, спортсменами. Нам сопутствует удача, нас любят и уважают. Мы – в центре внимания, в лучах прожекторов. Нас боготворят.

Я с детства хотел громко заявить окружающим, миру о своем «я». Во времена студенчества, например, честолюбие рисовало мне какой-то очень важный пост в промышленности или партийном аппарате. Но как попасть на командные высоты, я не знал.

Работы я не боялся. Сколько себя помню, всегда пытался уплотнить время. Жадно хватал дополнительные нагрузки, работал сразу в нескольких местах, экспериментировал над тем, до каких пределов можно сократить сон. Отдых в житейском понимании – диван, телевизор, пляж, рыбалка, дача – еще в юности исключил в принципе.

Учебу на дневном отделении политехнического института я совмещал минимум с тремя работами. Но так я зарабатывал лишь средства на жизнь, не приближаясь к цели. И вот в конце второго курса я решаю, перейдя на вечернюю форму обучения, начать карьеру на нашем суперпредприятии – Волжском автомобильном заводе.

ВАЗ знала вся страна. В прессе его называли не иначе как «флагман советской индустрии». На нем работала половина трудоспособного населения города – сто двадцать тысяч человек. Как и все молодые люди, я идеализировал мир, в который собирался вступить. Мне казалось, что на заводе меня ждут огромные возможности, что там собрано все новое и передовое и работают сплошь замечательные люди.

Пока мои сверстники учатся на дневном отделении, я вознамерился пройти большую часть ступенек от мастера до генерального директора. С однокурсником Михаилом Москалевым, ныне одним из директоров ВАЗа, мы подсчитали, что всего в этой лестнице шестнадцать ступеней. В честолюбивых мечтах я уже видел себя всемогущим капитаном автопрома, окруженным уважением и почетом.

Я как-то не обратил внимания, что никто не торопится меня благословлять. Ректор института долго уговаривал меня не бросать дневную учебу. Друзья тоже не видели проку в работе на производстве. Мне предлагали, например, пойти в штат горкома комсомола – заведовать одним из отделов, доказывали, что эта карьера лучше. Но я спал и видел маленькую, незаметную должность мастера на Волжском автомобильном заводе, с которой я начну покорение мира.

С этим решительным настроением я пошел в управление кадров ВАЗа и там узнал, что на огромном предприятии не значится ни одной вакансии мастера. В тот момент требовались только технические специалисты – конструкторы, технологи и большое число рабочих.

Я предположил, что на самом деле мастера, конечно, требуются, но подразделения решают эти проблемы сами, не сообщая в управление кадров. Я начал поиск самостоятельно. Начал со сборочных цехов, и за несколько дней обошел все закоулки ВАЗа. Вакансий действительно не было. Лишь в заводских тылах – в Корпусе вспомогательных цехов – мне сказали, что мастера нужны.

Без каких-либо характеристик и рекомендаций меня приняли в штат цеха 51-8. Забегая вперед, скажу, что тыловым спокойствием здесь и не пахло. Цех обеспечивал прецизионными, то есть особо точными, инструментами и приспособлениями основное производство ВАЗа. Каждый день на инструментальщиков сваливалась масса новых, не похожих друг на друга, сложных и срочных заданий.

Горячую точку, в которой можно быстро проявить себя, я нашел. Но восторг перед волшебными перспективами стал пропадать, стоило мне вникнуть в суть цеховых отношений. Первое, что шокировало на новой работе, – отсутствие какой бы то ни было логики в действиях администрации. К своему ужасу, я не увидел связи между текущими делами и конечным результатом, не наблюдал желания у людей обдумать абсурдную ситуацию и сделать выводы. Образ ВАЗа как дворца труда, светлой лаборатории быстро померк.

Суть происходящего в цехе передавал афоризм, весьма популярный в коллективе: «Петров с утра бодро строит стену, зная, что после обеда Сидоров ее разрушит до основания». Команды сверху следовали одна за другой. Их невозможно было выполнить не только потому, что их было слишком много. Одни директивы нередко исключали другие. Обратной связи с верхами не было – мастера, начальники участков не могли возражать руководству цеха. Под ливнем несуразных указаний в цехе делалась масса пустой работы. Не было большей обиды для людей, чем видеть, что их труд затрачивается впустую.

Все это напоминало мне армию. В нашей части главной задачей командиров было загрузить солдат, чтобы они не пили водку, не хулиганили, не убегали в самоволку. День военнослужащих заполнен так, что времени для глупых подвигов не остается совершенно. Но ведь цех не мог работать вхолостую. Его изделия, как воздух, были нужны на основном производстве. Тем большая нагрузка ложилась на тех немногих работников, которые могли творить чудеса.

Как мастер я был крайним в административной цепочке и стоял лицом к лицу с рабочими. Я обязан разобраться в ворохе директив, создать какой-то порядок, все спланировать и учесть. Смена начиналась в семь утра. Я приезжал на полчаса раньше, чтобы подготовиться к работе.

Спать было некогда. После вечерних занятий в институте я воз­вращался домой в час ночи. Вставать приходилось полпятого, выезжать полшестого. В цех я приходил, конечно, сонный, и лица тех, кто шагал рядом, тоже не отличались ни свежестью, ни бодростью. Человеческая река производила мрачное впечатление, словно люди еще не пробудились и находятся в тяжелом сне, забытьи.

Кинешь взгляд вдоль огромного корпуса: сотни автобусов один за другим подвозят толпы людей. Смотришь на этот поток, и в голову приходит, что это – однородная серая биомасса. Все идут, понурив головы, в одном ритме, с одной скоростью – серые лица, не выражающие никаких эмоций.

В семь тридцать я вхожу в цех и вдыхаю его ароматы, в которых преобладает запах машинного масла. Одежда пропахла ими настолько, что не помогает и стирка. Прохожу в свой стеклянный закуток, быстро натягиваю синий форменный халат мастера, меняю зимние башмаки на обувь полегче и плюхаюсь за стол.

Раскладываю, как пасьянс, листы с заказами и пытаюсь увязать то, что от нас требуют, с нашими возможностями. Упустить ничего нельзя. Задержка одной-единственной детали может сорвать выпуск необходимейшего станка, отсутствие которого затормозит основное производство, а то и – о, ужас! – остановит главный конвейер.

Наши детали были не из тех, что можно выточить за пять минут. Мы выпускали всевозможные инструменты, оснастку, приспособления для металлообрабатывающего оборудования высокой точности. Например, элементы цанговых и мембранных зажимных патронов изготавливались с микронной точностью и требовали сложной термической обработки.

Доводка станин станков или измерительных плит вообще сродни колдовству. Самая точная обработка поверхностей делается вручную с помощью инструмента, напоминающего долото, которым по ничтожным крупицам стесывают, сцарапывают металл. Потом берется паста, которую каждый доводчик часто варит сам из одному ему известных ингредиентов. С помощью этой субстанции, втираемой в чугун, происходит окончательная доводка детали, своего рода полировка. Точность этой крайне медленной работы – тысячная доля миллиметра.