Музыка дождя - Бинчи Мейв. Страница 33

— Я тебя не знала раньше, Берни, так же как и ты знал меня всего ничего, так что ни для кого из нас неожиданности не будет. Я уже приближаюсь к пятидесятилетней отметке…

— Стоп, стоп.

— Нет, это правда, я не седая, потому что регулярно посещаю парикмахера…

— А Софи, она тебе раньше говорила… до того, как она…

— Она умерла две недели назад… Берни…. у нее был удар. Все произошло быстро, она бы не выжила… все произошло к лучшему…

— А ты?

— Я в порядке. Но как насчет встречи? Куда мне приехать, чтобы увидеть тебя, Флору и всю твою семью?

— Флора умерла. Она умерла вскоре после того, как мы уехали из Родезии.

— Мне жаль.

— Да, она была прекрасной женщиной.

— А дети? — Морин понимала, что это был необычный разговор. Он казался естественным, но она говорила с собственным отцом, с человеком, которого она сорок лет считала мертвым.

— Есть только Кэтрин, но она в Штатах.

Морин была довольна.

— Что она там делает? Она работает? Она замужем?

— Ничего из этого. Она уехала с рок-музыкантом восемь лет назад. Она ездит за ним повсюду, чтобы создать домашнюю атмосферу, как она говорит. Она счастлива.

— Тогда она молодчина, — сказала Морин, даже не задумываясь.

— Да, я тоже так думаю. Потому что она никому не причиняет боль. Люди говорят, что она неудачница, но я так не думаю. Она победила, раз смогла получить то, что хотела, никому не сделав зла.

— Когда я смогу приехать и навестить тебя, Берни? — спросила она.

— Чем скорее, тем лучше.

— Где ты?

— Не поверишь, в Аскоте.

— Я приеду завтра.

Перед отъездом она ненадолго заехала на работу. Деловая почта к ней домой почти не приходила, все было адресовано в главный магазин. Там была пара счетов, циркуляр и письмо, похожее на приглашение. Оно было от Анны Дойл, старшей дочери Дейдры О’Хейген, официальное приглашение на серебряную свадьбу ее родителей. Она извинялась за раннее приглашение, объясняя это тем, что хотела убедиться, сколько человек придет. Возможно, Морин могла дать ответ уже сейчас.

Морин смотрела на приглашение и не видела его. Серебряная свадьба была сегодня песчинкой в ее жизни. Сейчас она не сможет думать о том, пойдет или нет.

Это был очень уютный дом для престарелых, сохраненный в колониальном стиле. Морин взяла напрокат машину в Хитроу, чтобы доехать до него. Предварительно она позвонила, чтобы проверить, не причинит ли ее визит беспокойство отцу, который говорил, что страдает от ревматического артрита и переживает последствия небольшого сердечного приступа. Но ее заверили, что он прекрасно себя чувствует и с нетерпением ждет ее приезда.

Перед ней предстал немного загорелый, седой, импозантный мужчина с тростью, на которую он опирался, когда медленно переступал. На нем был свитер с ярким рисунком, на шее — аккуратно завязанный галстук. Его улыбка обезоруживала и очаровывала. Наверное, мама с радостью вернула бы его.

— Морин, я думаю, стоит пойти пообедать и отпраздновать нашу встречу, — сказал он, после того как она ласково поцеловала его.

— Ты рыцарь моего сердца, Берни.

Не было ни извинений, ни просьб о прощении. В жизни не так много шансов ухватить удачу. Он не жалел, что его дочь Кэтрин нашла свою долю, не обвинял Софи в том, что она таким образом повернула свою жизнь, но сам он не мог обрести счастья. Он рассказал Морин, что не терял ее из виду до тех пор, пока не умер Кевин О’Хейген. Он писал Кевину и расспрашивал, что нового происходит с его дочерью. Он показал Морин блокнот, в который он помещал заметки из газеты про магазины Морин, ее фотографии из светских журналов, фотографии Морин с Дейдрой О’Хейген, включая ту, где она была в платье подружки невесты.

— Ты не поверишь, у них в этом году серебряная свадьба? — Морин поморщилась, увидев фотографию шестидесятых годов. Как она могла быть такой безвкусной?

Мистер О’Хейген часто писал, пока однажды до Берни не дошли вести о смерти друга. Ему сообщили, что переписка не сохранилась, потому что все должны считать, что Бернард Бэрри погиб.

Они легко общались, как двое старых друзей, у которых было много общего.

— У тебя была большая любовь, за которой ты не поехала на край света? — спросил он, попивая бренди. В семьдесят лет он мог позволить себе такую роскошь, говорил он.

— Нет, не слишком большая любовь.

— Но что-нибудь, что могло бы стать большой любовью.

— Я думала об этом когда-то, но из этого ничего не получилось бы, мы были слишком разные. — Морин знала, что ее голос звучал так же, как мамин, когда она говорила об этом.

Ей было легко рассказывать этому человеку про Фрэнка Квигли. Про то, как она любила его, когда ей было двадцать, про то, как думала, что ее тело и душа разорвутся, когда она видела его. Ей совсем несложно было употреблять такие слова, хотя раньше она не могла даже подумать, что сможет произнести их.

Она рассказала ему, что делала с Фрэнком все, только лишь не спала, и вовсе не потому, что боялась забеременеть, чего опасались все девушки ее возраста, а потому, что не хотела впускать его в свою жизнь дальше, куда он все равно никогда не впишется.

— Это было то, что ты сама чувствовала, или то, что тебе сказала Софи? — Его голос звучал мягко, без намека на оскорбление.

— Я сама верила в это. Я думала, что есть две категории людей: они и мы. Фрэнк относился к ним так же, как и Десмонд Дойл, но Дейдре как-то удалось справиться с этим. Я помню, на свадьбе мы все притворялись, будто друзья Десмонда приехали из какой-то усадьбы с запада Ирландии, а не из фургона с другой стороны холма.

— Она не совсем смирилась с этим, — сказал Берни.

— Ты хочешь сказать, что мистер О’Хейген написал тебе об этом?

— Немного. Полагаю, я был кем-то, кому он хотел все рассказать, потому что я никогда не вмешивался в их дела.

Морин рассказала, как Фрэнк Квигли приехал на ее выпускной вечер в Дублин. Как он стоял у задних рядов в зале и кричал, свистел, когда ей вручали аттестат. Потом его пригласили к ней домой. Это было ужасно.

— Софи выгнала его?

— Нет, ты же знаешь маму… ну, возможно, ты не знаешь ее, но она бы не стала так поступать. Она окружила его добротой, очаровала: «Ну, скажи мне, Фрэнк, мой муж и я могли бы встретить тебя в западном порту…» «Да, могли бы», — грустно отвечал Фрэнк. Фрэнк вел себя вызывающе. Все, что бы она ни делала, заставляло его чувствовать себя ничтожным. За ужином он достал расческу и причесался, смотрясь в боковое зеркало. А потом он пролил кофе. Я готова была убить его и себя за то, что меня волновало это.

— А что сказала мама?

— Что-то вроде «У тебя достаточно сахара, Фрэнк? Возможно, ты хочешь чаю?». Знаешь, все очень вежливо. Так что ты никогда не догадаешься, что что-то было не в порядке.

— А потом?

— Потом она просто смеялась. Она сказала, что он был очень милым, и смеялась.

Они замолчали.

— Но это я пережила. Не могу сказать, что она выгнала его, нет, она никогда не запрещала ему появляться в доме. Иногда она даже интересовалась, как у него дела, с таким легким смешком, как если бы кто-то случайно по ошибке пригласил на ужин Джимми Хейса, который работает садовником. А я всегда соглашалась с ней.

— Ты жалела об этом?

— Никогда. Он потом оскорблял меня, обзывал, и я подумала, что мама была права. Он сказал, что покажет мне, что его будут принимать в самых лучших домах, что я и моя мать пожалеют, что закрыли перед ним двери своего жалкого домишка. Так он и сказал.

— Он был обижен. — Отец сочувствовал.

— Конечно. И конечно, он стал королем — его день настал.

— Он счастлив?

— Не знаю. Я думаю, что нет. Но, возможно, он такой же, как жаворонок по весне, я не знаю.

— Ты прекрасна, Морин… — вдруг сказал отец.

— Нет, я очень глупа, вот уже давно очень глупа. Это никому не причинило боли, если говорить, как ты, никому не причинило бы боли, если бы в двадцать один год я сказала маме, что встречаюсь с Фрэнком Квигли, не думая, есть ли у него диплом.