Горюч-камень (Повесть и рассказы) - Глазков Михаил Иванович. Страница 12

От Казачьего кордон был на порядочном расстоянии, и немцы еще не наткнулись на него.

Петька и его друзья раньше не раз бывали на кордоне. Хаживая за орехами, когда на полях поспевал овес, они на часок-другой заворачивали к леснику. Если он оказывался дома — ребята бывали вдвойне вознагражденными. Евстигней всегда угощал их свежим медом с липового или гречишного цвета. Пасека приютилась невдалеке, на укромной солнечной полянке, и ребята втихомолку диву давались, как только Евстигней управляется с ней с одной-то рукой.

А главное, хозяин кордона неизменно вел гостей к ульям и рассказывал им о повадках и странностях крылатых работников.

— Пчелка живет недолго, но, знаете, роднуши, сколько ока труда видит на своем веку! О-о, много! — восхищенно, с любовью к пчелам говаривал Евстигней Косорукий. — А как она ласку понимает, если бы вы знали! Придешь чем-то расстроенный, сердитый на что-то — обязательно учуют. Лучше сразу уходи — нажалят. А придешь к ним с добром — милые вы мои — ни за что не тронут, даже без сетки. Все живое на земле добро понимает. Добро-то око, роднуши, посильнее зла…

На кордон Петька и его спутники пришли, когда уже совсем рассвело. Двигались цепочкой по узенькой тропочке меж ореховых кустов. Иней сыпался с ветвей на головы, где-то тупо постукивал о сухостойное дерево дятел. благодать-то какая! Словно и войны нет.

От кордона, почуяв чужих, с угрожающим лаем бросилась навстречу идущим Динка.

— Динка, Динка! — позвал Петька.

Собака умолкла, остановилась, но вскоре снова забеспокоилась— хоть Петькин голос был ей знаком, но шли и чужие люди.

Вышел Евстигней Косорукий.

Вгляделся, узнал ребят, подозвал к себе собаку.

— Гости пожаловали? — сказал неопределенно — то ли довольный, то ли нет.

— Здравствуйте, дядя Сигней! — приветствовал первым Петька.

— Здорово были!

— Пленные от немцев убежали. Вот мы и решили к вам… — начал пояснять Петька.

— Вижу, что ко мне, проходите в избу — замерзли, небось, — прервал его Евстигней и, повернувшись, шагнул к двери.

…Ребята возвращались в Казачье к вечеру. Они отогрелись, отдохнули у лесника и шли теперь довольные, что операция удалась, как и не думали поначалу.

— Петька, а Петька! А сюда немцы не нагрянут? — спросил Мишка.

— Если даже и нагрянут, дядя Сигней что-нибудь придумает. Я знаю, у него зимник для пчел есть в лесу, там можно целый взвод спрятать — шиш найдешь.

— Петь, а что бы мы стали делать, если бы там оказались немцы, а не пленные? — не унимался Мишка.

— А вот — не видели? — Петька запустил руку за пазуху и достал пистолет. Настоящий немецкий парабеллум!

Мишка с Семкой рты пораскрывали.

— Откуда он у тебя?

— У наших постояльцев стянул, — с напускным равнодушием ответил Петька и добавил опешившим друзьям — Я еще хотел парочку гранат с деревянными ручками прихватить, да раздумал — запалы из них вывинчены, а где спрятаны, не знаю.

— Вот здорово! — воскликнул Семка. — И с патронами? Дай посмотреть.

Петька снисходительно протянул парабеллум.

Не думал и даже не предчувствовал Петька, что ждет его дома. Знал бы он, какую беду навлек на седую голову отца и на свою тоже…

Под покровом сумерек ребята прокрались к окраине села и разошлись поодиночке, в разные переулки. Темнота окутала Казачье, тишина зловеще пугала, настораживала — всюду чудились враги. Не слышно было даже собачьего лая. Только изредка с церковной площади раздавались резкие выкрики немецких часовых — там был расположен артиллерийский склад.

Петька потихоньку подкрался к огородному плетню, обогнул погреб и глянул на избяные окна — они были освещены. «Дома ли постояльцы, а может, там только отец?» — подумал он. Внутренний голос подсказал ему меру предосторожности: парабеллум теплый от долгого лежания за пазухой, мигом был засунут под стреху сараюшки. Можно теперь идти в дом.

Уличная дверь была не заперта на засов, по обыкновению, немцы, с наступлением вечера, закрывали ее, боясь партизан. Петькино сердце гулко колотилось под фуфайкой, когда он, не стукнув щеколдой, шагнул в сени. Ощупкой нашел ручку избяной двери, осторожно потянул на себя.

Свет от керосиновой лампы на миг ослепил его, но через секунду цепкий взгляд моментально охватил всю картину в избе. Трое немцев сидели за столом, ели консервы, четвертого постояльца не было. Не увидел Петька и отца.

Немцы на легкий скрип двери обернулись и молча уставились на мальчика. Отступать было поздно. Из-за печки донесся голос Захара:

— Петька, Петька! Что же ты наделал!

Петька шагнул к отцу.

— Ну что ты натворил, паршивец! Зачем ты у них наган взял?

Отец лежал на полу, на соломе. Петька с содроганием увидел его лицо, все в кровоподтеках, волосы были всклокочены и тоже в крови.

— Папа! — бросился к нему Петька.

В это время резко хлопнула уличная дверь, взвизгнула избяная, и в хату ступил немец, четвертый постоялец. В руке у него был парабеллум — тот самый, что Петька минуту назад спрятал под стрехой.

— Кляйнес руссишес швайн! — проскрипел он сквозь зубы и бросил парабеллум на стол.

Сидевшие за столом немцы загалдели, встали. Петька весь сжался. Старший чином, унтер-офицер подошел к мальчику.

— Партизанен?

И он жестом показал, что его вздернут на виселицу.

— Ти сказать, где руссише зольдат! Ти партизанен!

— Найн — партизанен! — выкрикнул в отчаянии Петька и повторил вспомнившееся ему немецкое слово.

Отец страдальчески моргал слезящимися глазами, силился подняться, но единственная нога не слушалась.

— Сынок! Повинись, может, простят!

Петька, прижавшись, как затравленный волчонок, к простенку, молчал. Он судорожно искал выхода из создавшегося положения и не находил. Врать, что не брал пистолет, бесполезно — как видно, его ждали у дома и видели, как он прятал оружие. О спасенных же военнопленных, которые очень интересовали немцев, пусть хоть режут его на куски, он ни за что не скажет.

— Партизанен! Партизанен! — истерично выкрикивая, унтер-офицер принялся ногами избивать мальчика.

— Пан солдат! Не бей ты его! Погоди! Он все вам скажет! — взмолился отец.

Немец угомонился. Петька, скорчившись, по-прежнему затравленно молчал. Живот болел от ударов сапога, Петька от подступившей обиды и боли чуть было не заплакал. Но тут же сдержался — чтобы эти звери слезы увидели! Ни за что! На кулачках тоже бывало больно — терпел же.

Немцы о чем-то поколготали у стола. Потом один из них подошел к Петьке и ловко связал ему ремнем руки— решив, видимо, до утра подождать с допросом.

Отец всю ночь ворочался на соломе, всхлипывал, сокрушался. В полночь тихонько позвал:

— Петя! Подползи ближе, я развяжу. Беги, ради бога!

— Никуда я не побегу, — решительно отверг тот. — Чтобы тебя насмерть забили?

…Утром, когда немцы встали и оделись, Петька вдруг обратился к ним:

— Пан солдат! Я знаю, где партизаны! Я, я знаю партизанен!

— О, о! Гут-гут, мальшик! Партизанен? Гут!

Петьке крепче связали руки, двое повели его в штаб, что был на соседней улице, в бывшем здании кружевной артели. Над селом разыгрывалась метель.

За столом, куда ввели Петьку, сидел тощий немец в очках, но по погонам видно было, что он большой начальник. Немцы, приведшие мальчика, сухо щелкнули каблуками, вскинули руки: «Хайль Гитлер!»

Оставив Петьку у двери, они прошли к столу и стоя долго докладывали по-своему. Потом немцы вывели Петьку в коридор, под охрану часового, а сами удалились куда-то.

Горько было на душе у Петьки, но голова стала ясной, мысль работала четко и от этого словно прибавилось сил. Да, выхода нет. Да, он не мог убежать из хаты ночью, не подводить же еще раз отца под удар. Но он может, он должен еще сказать последнее слово, чтобы ни Начинкин, ни друзья, ни тетя Луша не думали бы о нем плохо, не заклеймили бы его позорнейшим словом— трус. Нет, он еще не сбит на колени!..