Трав медвяных цветенье (СИ) - Стрекалова Татьяна. Страница 18
Потом стал думать Стах про другие артели и промыслы. Потом про дела дальние. Потом про дела ближние. Потом про пустое всякое…
А песня тянулась… грудь дышала спокойно и мерно… голос лился из горла сам собой, струёю вольною, сильной – неторопливо, раздольно…
И стал Стах размышлять про молодца да про девицу… как это так выходило у них: одной улицей ходяше – не встречахуся… Чудно́! Бывает же такое!
Потом про суженых пришло в голову. Кому кого суждено. И как это так – вон, сколько людей на свете, а суженый – один. Угадай его! Да разве угадаешь? И он, Стах, не угадал. И сколько других людей промахивается – и всю жизнь потом маются…
«На милой женатый –
Что хлебушек жатый…
Женат на немилой –
Что градом побило…»
И точно… Едва лишь выплыла в памяти новая эта песня – где-то далеко громыхнуло – слабо и едва различимо… И почти не дрогнула сухая пыльная хмарь над окрестными холмами, и ни травы, ни листья не шелохнулись, точно не слыхали долгого звука… Так что и Стах на минуту усомнился: не почудилось ли… Однако ж смутная тревога повисла душными петлями в воздухе – и уж не рассеивалась более…
Молодец прикинул путь. Ещё две версты – и дорога, огибая крутой холм, поросший ползучим кустарником, вильнёт влево, к излучине реки, – и пойдёт вдоль берега, приближаясь к нему и удаляясь по мере соблюдения своей ровности и удобья.
А дальше… дальше – за уступистыми кряжами, разделёнными подмывающим их быстрым протоком, заросшими густым диким бором – начнутся земли Гназдов, куда возвращался Стах после очередной своей поездки, едва не ставшей последней…
Далеко-далеко приток срывался с каменистой гряды и был куда норовистей широкой и плавной реки, в которую врывался весьма стремительно, образуя омуты и водовороты…
Когда грохнул второй удар, Стах подбодрил тащившуюся лошадь: на открытом месте встречать грозу не хотелось. И стоило поторопиться – добраться до мелкого леска, что показался где-то близко у реки, а, если повезёт, и до щедро испещренного уступами и провалами вымытой породы берега притока – укрыться от явно надвигающейся непогоды.
Что она не шутит – ясно читалось теперь в каждой черте притихшего вокруг поднебесного мира: в растерянном колебании венчиков высоких трав, в оборвавшихся повсюду щебетах и стрекотаньях их обитателей, в закипающем дрожью воздухе, уже подхватывающем верхние ветки…
А главное – в заслонившей всё небо, тяжёлой и непроницаемой туче, сперва сизой, а потом лилово-чёрной, гнетущей своей тёмной громадой лежащий внизу – ещё полный света, ещё хранящий солнечные блики – испуганный мир.
С неторопливым рокотом она всё ползла, всё надвигалась… грозно… неотвратимо…
И совсем приблизилась, заслонив последний свет.
Стах дрогнул. Ощутил холодок внутри. Откуда-то из глуби сознания, из детской смутной памяти полезли упрямые щупальца страха. Мысли колтыхнулись всякие опасливые: а ну как шарахнет молоньёй – и пропадёшь со всеми грехами нераскаянными… Лошадь, вытянув шею, тревожно заржала – и тут же всхрапнула, подогнув книзу голову. И копытами невпопад заперебирала. И судорожно у ней бока заходили. А каково молоденькой кобылке, той, что завелась у него с прошлой зимы и ждёт-пождёт хозяина дома под навесом стойла! То-то, небось, пугается...
Внезапно ударил шквал ветра, и сразу зашумел лес, как обезумевший, и пошёл раскачиваться, равняя макушки с травой… Тотчас полоснуло в чёрной вышине, глаза ослепив – раз, другой, третий… И – грохнуло следом… и, наталкиваясь друг на друга, забились гулкие раскаты, сотрясая холмы и кряжи… Пошли разражаться страшные удары, от которых закладывало уши, сжималось сердце, ссыхалось нутро… Удары – придавливающие к земле, вбивающие в землю – всё живое…
Оно никло и трепетало… Вздымался над сущим древнейший ужас земли – гнев небес…
Но то, что небеса свергнули дальше на грешную землю – превзошло всё мыслимое и немыслимое. Ничего подобного молодец ещё в жизни не видывал.
Он добрался почти до речного глинистого косогора, до зарослей, густившихся здесь особенно часто, когда вместе с молниями и громами рухнул на мир свирепый ливень.
Не было первых капель. Не было и первых струй. Сразу же накрыло водяным спудом. Показалось Гназду – бухнулся он в бурный поток – с такой силой обвалилась на голову лавина дождя. Остервенелая вода сбивала с ног. Укрываться от такого ливня не имело смысла: что могло намокнуть – намокло мгновенно. Лило – не разглядишь собственного коня в поводу.
Прежде намеревался Гназд нырнуть под береговой уступ. Потому и гнал коня к реке нещадно.
В пустую вышло. Не поспел. Точно в стеклянный футляр заключило молодца – и стекло было неровно, бугристо и непрозрачно.
Стало мужику досадно… Вымок, как курица. А ведь и кожаный походный мешок на спину набросить поторопился… и провощенную холстину, пополам сложенную да на одном конце сточенную – как раз для таких случаев – на голову накинул… Ничего не помогло! Враз и холстина промокла, и под кожан хлынуло… Но кое-что, особо сокровенное – Стах знал – наверняка уцелело. Уложенные в кожу грамотки под седлом. Ну и – надеялся – армяк, затиснутый в тороку.
Он ещё поколебался, искать ли ему убежище. Наставница-туча доброжелательно подсказала, ненавязчиво грохнув на голову первую горсть льда.
– Учит… учит, – понимающе усмехнулся Гназд, направляя лошадь по низу глинистого холма, где – помнил – был срыт крутой скат, тем самым образуя хоть неглубокий, а навес. Спустившись – всё крепче и крепче получая частой увесистой крупы по спине – молодец нежданно был вознаграждён!
Кто-то – относительно недавно, поскольку Стах этого пока не видал – серьёзно вкопался в вертикально срезанный бугор. Кто-то не поленился, имея, несомненно, свой интерес – довольно глубоко выдолбить уступ, навалив глину по обе стороны выбоины. Получилось весьма ёмкое убежище, куда можно было завести коня и надёжно укрыться самому. Что Стах немедленно и сделал, сквозь ливень и град не особенно разбирая, куда его прижало.
Осмотрелся уже внутри, под защитой нависшего уступа, когда ледяная бомбёжка перестала последние мозги вышибать. Отряхнувшись кое-как и сбив мёрзлое крошево, облепившее голову и плечи – осмотрелся. Глаза ещё застилала стекающая с волос вода – однако же рассмотрел он, что находится в пещере глубиной не менее трёх шагов, с широким входом, укреплённым, дабы не обвалилась глина, поперечным бревном, поддержанным снизу двумя стояками. Похоже, сюда временами загоняли скот. Навозу на земле хватало – подсохшего, частично уже употреблённого для топки. Посерёдке нашлись остатки кострища. Стах жадно кинулся к нему, разгребая золу и уголь – но понял, что отсюда огонька не добыть. Впрочем, он не огорчился. Судьба и так явно благоволила ему, предоставив столь славный приют, да вдобавок снабдив запасом соломы, хвороста и брёвен, сваленных у задней (где не замочит) стенки.
Первое, что сделал Гназд – едва отжав, сколь сумел, воду с кафтана – это разнуздал коня и устроил так, чтобы неровно, порывами валившийся и понемногу нагребавший глухую хрустящую стену град не особо задевал его. Поить лошадь при таком положении было явно лишним, а вот устроить к морде торбу промокшего овса, пожалуй бы, не мешало. Наладив лошадиную жизнь, Стах попытался развести огонь.
Благословляя того, кто соорудил замечательный вертеп и оставил бедствующему путнику сушняк – он привалил друг к другу в кострище два небольших бревна и обложил их хворостом, в дебрях которого пристроил пук соломы. Ветер задувал основательно. Стах, прикрывая солому и снятым с коня седлом, и всем своим телом, легонько ударил огнивом. Вместе с армяком в кожаной тороке оно уцелело от воды.
Повозиться пришлось изрядно, искря на солому и нежными дуновениями пытаясь удержать пламя, но рано или поздно – огонь ожил и охватил сухие ветки, а там и бревно обнял. Несмотря на порывы ветра, костёр разгорелся. Горел себе то с мирным потрескиванием, то со внезапными бросками языков к дальней стене.