Трав медвяных цветенье (СИ) - Стрекалова Татьяна. Страница 4
Стах чинно сидел рядом с парчовой невестой, жадно поглядывал на кисейные складки и ласково пожимал ей руку под столом. Рука была недвижна и холодна. Молодая сидела, как каменная.
– Горько! – опять взревели Гназды и грохнули чарками о стол. Опять Стах всей свадьбе на обозрение встал с места и княгиню за собой потянул.
– Не бойся… – шепнул ей тихо, коснувшись узорного края фаты, – откройся…
Молодая судорожно ухватилась за этот край и прижала к себе. Пришлось Стаху опять довольствоваться кисейной нежностью.
– Это что ж за уклад?! – возмутились Гназды, – что за кислятина вместо сласти! Эдак до заката не сведём!
– Успеется! – завозражали гости степенные, да спокойные, да, особливо, ко Гназдам приставленные, – чего торопиться? Пусть пообвыкнется.
Не соглашались упрямые Гназды, и брага не валила их с ног:
– Нету такого порядку – на свадьбе тряпки мусолить! Долой их! Не робей, братку! – подзадорили Стаха. И грянули во всю глотку:
– Горько!
Стах послушал – и быстрым рывком внезапно отдёрнул фату…
Что было с ним дальше – лучше не поминать к ночи и не говорить при малых детях.
Сказки такие слыхивал Стах. А то и случаи всякие… от очевидцев, либо со слов чужих…
В годах отроческих, как стемнеет, да ещё зимой, у тёплой печки, когда за окнами вьюга воет, мороз щёлкает, будто зверь ступает – соберутся, бывало, ребятки, набьются в избу – и пойдут разговоры… Осторожно, с оглядкой, тихим шёпотом… Темно, только угли в печи потрескивают, огоньки быстро вспыхивают и гаснут… Мышь зашуршит – аж вздрогнут все: страшно! Уж больно страшное от сказок-слухов тех очам представляется! То – как злые духи людей по ночам губят… кикиморы в болото заманивают, русалки топят… То – про страшилищ всяких… про лихо одноглазое… про девок пригожих, завлекательных, которые на поверку мертвяками-вурдалаками оказываются… или змеями огнедышащими… царь там один думал, жена у него красавица – а она по ночам агромадной змеёй обращалась, людей душила-жрала. Про них, про оборотней – такое говаривали! Оборотни эти – с виду вроде и люди обычные, даже обличьем приятные, никогда и не подумаешь… Вот идёт напереди тебя такой приятный… в лесу, там, в поле, в месте пустынном… Ты с ним беседуешь себе… словами перебрасываешься… думаешь, свой, приятель добрый. А он – вдруг как обернётся к тебе – а вместо лица у него морда волчья… или вообще несусветное что! Сила крестная!
При виде невестина личика Стах порывисто перекрестился. Вытаращив глаза – всё глядел на ужасное видение. Хрипло дыхание перевёл – жарко молитву зашептал:
– Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…
Не исчезала навь. Ни туманом не подёргивалась, ни волной воздушной не колыхалась… Явью была.
Вместо щёк абрикосовых – жабья кожа болявая, вместо очей янтарных – зенки бесцветные, как будто нет их… без ресниц, без бровей… на левой бельмо, вместо уст ярких – безгубая щель кривая, подковой вниз концами загнулась, а через всё личико наискось выпуклый и толстый, как верёвка, сизый рубец…
Долго и молча Стах смотрел на это личико, и постепенно в его сознании осколки разбитых догадок сложились в целостную картину. Всё разом в голову ему вступило: смертельная обида, отчаянье от улетевшего счастья и чувство отвращения: Боже мой! этакую рожу через кисею целовал… всего через три слоя! Да тут дюжины войлоков мало! «Горько…». Вот уж точно – горько.
От всего свалившегося на него впору было Стаху завыть, завопить, зарыдать в голос.
А только вместо всего этого – сграбастал Стах несчастную девку крепкой гназдовской дланью, рывком высоко поднял на обеих руках – и с размаху швырнул прямо на праздничный стол.
Не стал смотреть, куда угодила бедолага – по внезапному хрусту и звону, по мгновенной тишине и вслед разразившимся воплям и визгам – догадался, что нанёс ненавистной свадьбе сокрушительный удар… А не до того было: развернувшись, дотянулся через освободившееся от невесты место до перепуганного Дормедонта, притянул его к себе за борта цветного кафтана… его бледное лицо – к своему, яростному, оскаленному… к самым зубам… Со свистом прошипел в подлые глаза:
– Ты что мне подсунул, змей!
Крутанул и Дормедонта, с размаху грохнул его мерзкой рожей в объедки, расколов тем нарядное расписное блюдо… И, уже излив душу в этот удар, взревел истово, во всю мочь:
– Где моя невеста!
Мгновенно протрезвевшие Гназды вскочили на ноги. Неоспоримое доказательство было налицо: пред обомлевшим народом возилась посреди свадебного стола, вся в грязи и крови, безобразная девка, вовсе не та, что сосватали они за меньшого брата. Возилась, глотала слёзы, хлюпала соплями – и, через силу обернувшись, зло выкрикивала:
– А в церкви-то венчался! Куда денешься!
Зря кричала. Мог и убить сгоряча. Но – Бог миловал.
В гневном упоении крушили Гназды всё вокруг. Разогнали свадьбу. Рассекая воздух перевёрнутым столом, смели напрочь Дормедонтовых защитников. Об их спины лавки надвое поломали. Вслед сундуки кованые сразмаху-сразлёту с высоких крылец повыкидывали, аж земля дрогнула, аж перекосило металл, добро выворотило. А лёгкие постройки во дворе – те в щепки разнесли.
– Ах, вот как вы с нами, Гназдами, обошлись! Думали, с рук сойдёт!
С визгом разбежались-попрятались бабы с девками. Мужики, кто посмелей, порывались, было, унять расходившихся свояков, но тут же отлетали назад и хоронились за углы да заборы.
– Ну, держись, родня! – неистовствовали Гназды, – до гроба запомнишь!
Во всём виноватый Дормедонт Пафнутьич ухитрился заползти в тайный погреб, где отсиделся, мелко крестясь и трясясь. Сыновья по лопухам отлежались.
А красавицы Гаты давно не было в селе. Едва лишь поезд отвалил в церковь, вскочила скоренько ловкая Дормедонтова дочка в заранее запряжённую резвой лошадкой старую телегу, зарылась в сено, и отвёз её младший брат в соседнюю деревню, у тётки укрыться.
Буйных Гназдов унял старый сухонький священник из храма. И вовремя. Брательники уж сеновал раскурочили, братцы Фрол и Василь сеном избу обложили, а брат Иван в печи смоляной факел запалил и решительно к сену тому шагнул…
– Остановитесь, православные! – воззвал иерей, возвысив голос – и вынесенный из алтаря крест в руке воздел, – удержитесь от произвола!
И дальше – уже спокойно увещевать принялся… де, на всё Божья воля… и раз так сложилось – считай это промыслом Всевышнего, испытанием и крестом своим… де, неизвестно, как жизнь складывается… бывает, горе счастьем оборачивается, счастье горем – и над всем Господь. И если сочетал он, снизошёл Святым Духом – человек да не разлучает. Виноват Дормедонт, что и говорить – но за то ему Бог судья, Богу и ответит. А громить его, семью разорять – не дело. Простить надобно, как врагов прощают.
Гназды вняли, головы повесили, смирились, брат Иван факел в землю ткнул – и пошли ко кресту приложиться. И весь народ, что свидетелем оказался, ко кресту потянулся. И невестины братья из лопухов повылезли. И Дормедонт под конец, за чужие спины прячась, притащился. Только батюшка Дормедонта до креста не допустил.
– Тебе, – сказал, – покаяние ещё предстоит, а покуда отлучаю!
Тут Стах подошёл к Дормедонту. При виде зятька тесть испуганно вздрогнул – по старой памяти… Но зять зубов не скалил, кулаков не сжимал. Только хмуро спросил:
– Зачем ты обманул меня?
Прямо по Библейскому писанию слова получились. Да и спрашивать-то – что толку? Горечь излить? И так ясно, зачем. Но ответил Дормедонт, конечно, лукаво, а вовсе не по существу… Моментально перейдя от страха в наглость – потому как понял: бить его уже не будут – ответил, как Лаван Иакову. Как в Книге Бытия писано: «В нашем месте так не делают, чтобы младшую выдать прежде старшей…»