Трав медвяных цветенье (СИ) - Стрекалова Татьяна. Страница 55

За пределами Гназдовыми, поделив меж собой белый свет и промыслы – разъехались, кто куда. Связь установилась – два старших погодка – Ивановых сына, да третий – Николов. Подросли ребятки – пусть приглядываются. Поначалу – новости доставляя. А там – мир поглядят, уму-разуму научатся. А потом – глядишь – в дела войдут. А грамоте – с младых лет обучены, псалтирь-то вычитывая.

Всё заметает позёмка. Никаких следов не оставит. И там, где свернули разбойничьи сани на лесную тропу – снежная скатерть легла без единой заминки-складочки. И проехали Гназды мимо, глазом не отметив. Дальше полетели. И верно. Зачем Стаху лес морозный? Стаху бы – людных мест держаться.

А ведь – глянул Азарий на подёрнутые серебристой дымкой ели, прикинул: что, де, там, за лесами, в той стороне? Получалось – если всё сложить и путь исчислить – в стороне той, где-то далеко – Кремечского владенья. Только на что нам Кремечский? Тут, понимаешь, меньшого Трофимыча изловить острая необходимость!

Рассыпались Гназды по свету. Не ловится Стах! Все места возможные изъездили, все тихие приюты-убежища, какие знали прежде, и какие новые нашлись. Нету молодца! К красоткам его прежним, ясно, не заезжали: с девкой до красоток, а вот постоялые дворы да знакомых верных прощупывали. И порой только плечами пожимали.

– Нет, ну, ты подумай, – случалось, говаривал Фрол Ивану, – такое место пригожее – и тут его не видали! Экое славное убежище пропустить! Что за дурень! Чего можно лучше найти? Я б на его месте… А? Ванику! Где б ты залёг на его месте?

– Дома на печке… – угрюмо пробурчал Иван.

Брат вздохнул:

– Это верно… на печку… к жене… вон уж весна – всё мотаемся по свету! Что за мужик неуловимый?! Эк… смотри… Не в Баже, не в Кроме – нигде о нём не знают! А ведь приметный! Вот мы в Ясте всю сетку купецкую прошарили… оно, помнят Гназда – ан, больно давно! вовсе не так, не с того конца, не в том составе, и мельком, с налёту! Да как же можно с девкой – и с налёту! Странные следы оставляет. Как ветер буйный – пронесётся – и нет его!

– Петре! – совсем в других краях огорчённо срывал шапку со вспотевшей макушки Никола, – ну, что ты скажешь? Экая жарынь! Считай, лето – толку нету! Ведь разве что не сквозь решето все просеяли… заметки везде поставили, людей верных… а – никак не пересечёмся! Весь мир знает – ищут Гназда, приглядываются! Он же – как оса сквозь паутину!

– Чудно… – в задумчивости пожёвывал травинку Пётр, лениво покачиваясь в седле, – видали его и там, и сям – а всегда одного. Может, верное гнездо у него? Только так сходится – не тянет его к одному месту! Лёгок больно! Лишнего дня нигде не задержится. И вести о нём по всему свету рассыпаны…

– Чую! Чую – быть ему в Юдре! – остервенело взнуздывал коня Зар, – не минует! Там его дело торопит! Юдры не миновать! Едем!

– Ишь как?! – кривил губы Василь, оглаживая жеребца, – Петра-Павла в Смоле отметили… всё караулили… должен был прибыть! Стерегли-стерегли! Ведь вот оно – тут! Отыскали – ну, просто для него, как по заказу! Лучше не бывает! Славное прибежище! Вдоль-поперёк – весь град обрыскали!

– Нечего тут больше рыскать! – махнул рукой Азарий, – видать, путь ему иначе лёг! В Юдре стоит связи процедить!

Василь вскочил на лошадь и, чуть оглянувшись на давший им ночлег наёмный приют, тронул поводья:

– Что же… С Богом! Давай… вон! Известковой улицей… сразу выйдем в ворота… на Юдру…

Зар удовлетворённо кивнул:

– Оно верно! По Песчаной-то – переулками крутиться надоест…

Дружки пустили коней шагом, больше уже не оборачиваясь. В тот момент, как скрылись за поворотом хвосты лошадей, из-за угла с Песчаной улицы показалась грустная морда девственной кобылки.

Она могла бы появиться и раньше. Задержало её весьма печальное событие: только что, сдержанно поторговавшись, Стах продал Гнедого. Тот покорно последовал за новым хозяином, не сводя с подружки тоскующего взора, отчего путался ногами и ржал с надсадным упрёком. Голос дрожал от переполнявшего чувства. Из глаз кобылки капали на мостовую крупные слёзы.

Впрочем – человеку незаметные. Во всяком случае, Стах не придал им значения. Эти девичьи печали! Шут их разберёт! Сначала жалуются на приставания, потом – на расставания!

«Решили – продаём? Баста! Чего нюни распустила, дурёха?»

«У-у-у… и-и-и-а…»

«Ничего! Потерпишь!»

Конечно, потерпит. Что делать лошадке, как не терпеть? И не до лошадиных скорбей Стаху! Счастлив он! А когда человек счастлив – ничего-никого вокруг не замечает, и любые горести за радости принимаются!

Потому всю дорогу ехал Гназд в томном одурении, размякший от зноя летнего… от пути мерного… а ещё от сладостных воспоминаний, что сами собой всплывали… нет… не в голове… в нём во всём… в каждом кусочке, составляющем тело… внутри и снаружи… отовсюду подёргивало и посасывало – зовущее, увлекающее! И крепкая ладонь уверенно придерживала сидевшую впереди в седле красавицу с чувством собственности.

Воспоминания так и плавали в молодце, ни на минуту не отступая, и не отвлекали от них ни заботы пути, ни торговые сделки, ни густое кисейное покрывало, прятавшее сокровенный Стахов клад. Лишь для Стаха и наедине поднимется покрывало по-женски одетой и заплетённой на две закрученных косы Евлалии, с чем, покорно глаза опустив, ресницами скрыв радость, она согласилась. И так пусть и будет впредь! Чтобы жену… – а Стах настойчиво женой называл, когда приходилось говорить о ней… смакуя и чаще, чем следовало… жена! теперь уж точно, не девица! посмейте молвить иначе! – не видели и не могли узнать или описать. Во-первых – до Гназдов бы не дошло, во-вторых – пулю бы не схлопотать из-за красавицы.

Красавиц надо беречь и прятать. И если не удаётся защитить их крепостными стенами Гназдов – пусть оплотом станет нежная узорочатая кисея. Тайна.

Существовала ещё другая тайна, которую Стах болезненно пёкся сохранить, перелить в прошлое и вообще сжить со свету. И, похоже – это ему удалось. Там. В глухих лесах, на жарких солнечных полянах вокруг Нунёхиной деревни. Это тоже вплеталось в сладчайшие воспоминания, и мужик лелеял его не меньше самого, что ни на есть, пронзительного момента. Момент, конечно, будоражил немыслимо, ослеплял до судорог, но и лапушка, спохватившаяся гораздо позже, когда, казалось бы, улеглись все страсти, отшумели ветры-бури – умиляла и вскручивала чувства. Стах удовлетворённо посмеивался. «Что это было», спрашивает! Что? Гром и молния! Грозовые раскаты! Жар-накал такой силы, что ничего в нём не поймёшь! От перегрева голова одурелая. «Что это было…» Девица! Конечно, девица! И теперь нет в том сомнений. Лишние доказательства получил Гназд – и тут всё налицо: с искренней озабоченностью дева искала то – чего, собственно, быть не могло. Ну, и понятно – он скрыл следы.

Сколь следов не нашлось – и упрёков не дождался. Только удивлённо мигающие глаза. Помигали – вопросы пошли. А молодец не отвечает. Знай, похохатывает. На том и смирилась. Где, где? В мяте душистой!

Прохладой дышит мята-трава и по природе своей должна бы утишать она пылкость, от страстей жарких уводить куда-нибудь в помыслы небесные. На это – девичью осторожность если копнуть – у Лалы немалая надежда была. Как прогулялись они со Стахом с Нунёхина двора, и как поняла девица на той лесной прогулке, что неплохо бы унять с каждой минутой всё более крепчавшее молодецкое буйство – пришло тут в голову спросить о слышанных от Нунёхи мятных полянах. Де, есть в лесах здешних – поляны сплошь душицей-мятой покрытые. Ну, а Стаху – то и надобно. Подальше в лес, поглубже в чащу, от глаза людского, помехи всяческой. И зашли молодец с девицей невесть куда. И заблудились в дебрях цветущих. В цветущие дебри объятий – упали по нечаянности.