Трав медвяных цветенье (СИ) - Стрекалова Татьяна. Страница 72

– Расскажи мне поподробней, братец, – подсела она после обеда к Дормедонтычу-среднему, тому самому, с попорченной рукой, – как ехали вы от зимовья лесного, что там за путь, что за вехи?

Брат сестрице не отказал, с важностью порассказывал, где-что-как-куда. Сестрица ещё вопросов позадавала, туда-сюда-вкривь-вкось. И – всё выпытав, всё разузнав – низко братцу родному кланялась и благодарила многословно.

Отблагодарив, надолго задумалась. А в конце недели к батюшке подобралась:

– А? Батюшка! Ты вот перстень с печатью разве что в баню с пальчика сымаешь, да и тогда в заветный ларчик прячешь – глянь, как потускнел без уходов да стараний. Ты бы дал мне на денёк до завтра – я б тебе начистила, за версту будет сверкать, а, батюшка!

И умильно голову так и этак наклоняла: просить-то Гаафа умела. Умела и уговаривать. И уговорила: дочка ж единокровная, дитятко небалованное. Подумал-подумал Дормедонт Пафнутьич – да и снял кольцо с толстого заскорузлого пальца:

– Держи, дочка! Только смотри – никому чтоб... Вернёшь поутру.

– Не сомневайся, батюшка, – ещё ниже, чем брату, поклонилась Гаафа – и ручку отцу чмокнула. Ни слова более не проронила.

Отец был не помощник. Никогда тревожного сердца бы не понял и с тех пор, как от зятька пострадал, против Гназдов открыто лезть остерегался. Как и оба братца. Была мысль к Агафьиному супругу с тихим предложением обратиться, тот не пуган и на девок падок, вот его можно было бы прельстить китайской розой, лишний раз с гадкой Гаткой поквитаться, но поди, знай, как он дальше себя поведёт. А вдруг заступаться начнёт за сучку? Так что поддержки кующей своё счастье соломенной вдове ни от кого не было. Приходилось изворачиваться самой. А девкой уродилась она сообразительной и неробкой, потому и лошадку с санями выхлопотала, и денежками разжилась и умело приладила: ни одна душа не обнаружит. Да и грамотку выправила…

Понимала законная половина, чем муженька встряхнуть, аж подбросить. Сердце подсказывало, а разум уверял, что китайская роза тут же заняла бы её место, случись тому освободиться. Расклад этот представлялся жутким, пугал и приводил в ярость: не ей, верной честной супруге, такая участь! Но войну разожгло слишком всерьёз, в такой войне снарядов не жалеют. И в главную цель посылается мощнейший. Выбирать не приходится.

Однако произносить ужасные слова, а тем более писарю вслух, да ещё в суеверном страхе – всё это столь болезненно, что воительница несколько дней оттягивала роковой миг. Пока не пришло в голову: а почему страдает именно она? Пусть и заодно бы сестрица, заносчивая вредина. Вполовину меньше придётся бояться: мало ль, о ком из них речь? И сразу внутри пламешек сверкнул: вот оно, верное решение! Вот снаряд, что разнесёт покой муженька в столь мелкое крошево, чтобы ровнёхонько да чисто устелить ему путь от зимовья. Только поманить вестью, а в руки не дать!

«Ну, вот как муженёк отзовётся на смерть законной супруги? – рассуждала супруга сама с собой наедине, отвратясь от всего мира. – Кралю подхватит - да под венец. А вот когда это ещё вопрос, когда выяснить необходимо – тут один узнавать бросится. А девку свою на всякий случай в убежище оставит: а ну как от родственничков удирать придётся».

Так, сяк повертела Гаафа эту мысль – и понравилось ей. А пуще всего понравилось, когда писарю наказывала: просто «дщерь», а какая – неважно. Писарь соседнего села денежку получил, да и дщерей не знал. Зато Дормедонтовна при словах «почила в бозе, отойдя в мир иной» не себя в гробу воображала, а любимую сестрицу.

Замужнее положение давало старшенькой некоторую самостоятельность. Потому, заранее никому о своём отъезде не сообщая, оставила она возле подушки другую грамотку, в коей признавалась, куда поехала. На всякий случай. Навещу, мол, муженька на заимке. А то что-то совсем забыл меня.

И рано утром, ещё до света, запрягла она лошадь, свалила в небольшие санки собранный накануне мешок и в ворота выехала. Вернулась, слегу в пазы вставила, посмотрела на родные окна – а прощаться-обниматься в Лавановом семействе было не принято.

Два дня смелая девка от рассвета до заката в пути провела. Два дня плыли по обе стороны то пустые снежные равнины, то занесённые метелями леса. Курить трубки в пути Гаафа не привыкла, потому заранее в санях устроила глиняную печурку, куда по мере необходимости совала запасённые накануне полешки, порой поновляя потраченное. На ночь остановилась на постоялом дворе, о каком заранее братца порасспросила. А чего не порасспросить за праздным разговором? Путешествуют люди, чужие места любопытны, а Дормедонтычу лестно бывалым да знающим покрасоваться – он сестру не заподозрил. Может, про отъезд узнав, ещё сообразит, а пока – нет.

Рано или поздно – добралась Гаафа до села Прочи. Это последний рубеж был. За ним – деревеньки там-сям, а дальше пустынная дорога. Страшновато. Помнила девица, как, по братнину рассказу, завыли волки… в может, и не волки… Но так же помнила Стахов взгляд на свадьбе и жадный поцелуй, молодость свою погубленную, смешки соседские – и решила: чего терять? Её будет муженёк. При второй-то встрече, когда сильными руками, легко, сколь она ни упиралась да ногами ни брыкалась, молодец её к коновязи приторачивал, и она в этих самых руках бесправным кулём себя почувствовала – почувствовала и нечто такое, что залучить к себе эти руки показалось важнейшим делом. Таскает, небось, кралю свою, не ленится, на руках на этих: ах, роза-незабудка, лебедь-цапля-гусь! На вертел бы того гуся, да косточки обглодать!

И до самой Проченской артели мысленно глодала Гаафа эти косточки…

Едва прибыв в гиблое захолустье, быка за рога она ухватила сразу. Так получилось. А к получению ещё на подъезде Гаафа приготовилась. Бороду она смастерила дома, частью из хвоста гнедой кобылы, частью – сивого мерина: братец Жолу Вакру видывал и обличье описал. Близ артели оставалось только разрезанным чесноком щёки намазать да заготовку прилепить. Задышала Гаафа сквозь бороду и подумала: хорошо мужикам по свету ездить: и щёки не мёрзнут, и воздух в глотку не прямым потоком прёт, а в волосе задерживается, согреваясь. От дыхания тут же иней осел на усах, так что когда возле самых изб мимо деловито протопал подросток в явно великоватом тулупе, с любопытством глянув на заснеженную фигуру в санях, накладка выглядела, будто приезжий родился с бородой.

Голос у Гаафы был низкий и глухой. Да ещё охрипла с морозу. Так что ничего получилось.

– Слышь, парень, – окликнула она паренька. Тот обернулся. «Глаза честные, – безошибочно определила Дормедонтовна. – То, что надо».

– Где тут Гназда, Стахия Трофимыча найти? – спросила негромко. – Письмо ему важное. Тесть пишет, дочка померла».

При последних словах уже второй раз внутри ёкнуло, а душа будто руками закрылась. Но приходилось стискивать зубы. Отчего голос заколебался и стал ещё глуше. И вполне уместно: дело нешуточное: померла вот…

Мальчик проникся.

– Это к Харитону Спиридонычу надо, – проговорил озадачено. – Вон в той избе. Он всё знает.

– Отнеси письмо, – со внезапной властностью потребовал гость. – И пусть поторопится.

Парнишка растеряно взял в руки протянутую грамоту в вощёном холсте.

– Скажи, привёз Жола Вакра, – пояснил незнакомец, подавая монету.

Далее, убедившись, что мальчишка направился в названную избу, Гаафа загнала лошадь за угол сарая, и оттуда посматривала. Время было около полудня, и в предположениях она не ошиблась: из избы вскоре вышел мужик. Помедлив на крыльце, он оглядел широкий двор, задумчиво повертел в руках заветный вощёный свёрток – и сунул за пазуху. Потом стал запрягать коня.

Вскоре полозья широких саней отметили направление. Впрочем, Гаафа его и без мужика знала.