Семен Дежнев — первопроходец - Демин Лев Михайлович. Страница 37

   — Коли не веришь, прочитай сам.

   — Ты же знаешь, в грамоте я не силён. Подпись свою кое-как поставлю. А бумагу твою не осилю.

   — Назови любого угодного тебе грамотея, чтоб прочитал.

   — Пусть по-твоему будет. Приведите Трошку-толмача.

   — Сходи, Семейка, за Трофимом. Он на посаде живёт с якутской жёнкой, — распорядился Бекетов.

   — Ваши козни, Васька, Петруха. Стал я вам поперёк души, — злословил Парфён.

   — Без нас дело обошлось, — возразил ему сотник. — Ведь сам знаешь, сколько мягкой рухляди награбил, скольких людишек обобрал, ограбил. Вот терпение-то у обиженных и лопнуло. Посыпались жалобы в Тобольск, Москву. Мол, Парфён лихоимец, грабитель. Разве не так?

   — Что же вы хотели? Кто же сядет на место хлопотное, беспокойное и о себе, выгоде своей не подумает?

   — Понятно... Всякий начальник о своей выгоде подумает. Небось и тобольский воевода не святой. И те воеводы, что едут к нам, тоже не святые угодники. Но знал бы меру, Парфён, людей не обижал, — сказал Стадухин. Он знал, что инициатором обвинительных писем против Ходырева были торговые люди Якутска, которых Парфён притеснял своими непомерными поборами. Одним из этих торговых людей был Василий Щукин, у которого поселился Михайло и с которым его связывали деловые отношения. Потому-то Стадухин и так упорно настаивал на обыске у Парфёна и изъятии в пользу казны награбленного им добра.

Не скоро вернулся Дежнёв с грамотеем.

   — Читай! — приказал Трофиму Поярков, протягивая ему бумагу.

Трофим неторопливо прочитал, повторив слово в слово всё то, что читал перед этим Василий.

   — Теперь веришь, Парфён? — вопросил его Поярков.

   — Креста на вас нет, душегубы, — со злостью произнёс Ходырев.

   — На нас-то есть крест... О чём нам с тобой рассуждать? Давай-ка нам ключи от твоих чуланов, амбаров. Обыск учиним.

   — Не дам ключи.

   — Заставим, дашь, голубчик.

   — В грамоте воеводы ничего не сказано о том, чтоб обыск учинять.

   — В грамоте-то не сказано. А я теперь — власть в остроге. Как решу, так и поступим, — жёстко сказал Поярков.

   — Всё равно не дам.

   — Тогда взломаем двери. Видишь, каких крепких мужиков к тебе привёл. Им это плёвое дело.

   — Чтоб вы подавились моей рухлядью, идолы, — выругался Парфён. Он нехотя извлёк связку ключей из сундука, стоявшего в красном углу под образами, и со злостью швырнул под ноги Пояркову. Один из казаков поднял ключи с пола и протянул письменному голове.

   — Приступим с Божьей помощью к обыску, казаки, — спокойно сказал Поярков. — А ты, Семейка, останься здесь за главного. Да смотри за Парфёном в оба. Как бы он чего не выкинул. Ты теперь арестант, Ходырев.

Приступили неторопливо к обыску. Сосчитали все соболиные шкурки. Ими были забиты два чулана и ещё примыкавший к дому просторный амбар. За два года своей службы в Якутске Парфён присвоил не тысячу шкурок, как предполагал Стадухин, а три тысячи двести штук. Вот уж целое состояние и немалое, превзошедшее все ожидания казаков. Цифра эта не выдумана нами, а взята из подлинного документа.

Когда Поярков отдал распоряжение, чтобы казаки перетаскали пушнину в казённые амбары, Парфён дико взвыл:

   — Что вы делаете, нехристи окаянные?

   — Что делаем? Поступаем по справедливости, — спокойно возразил Поярков.

   — Пощадите! Ведь я такой же казак, как вы. Таёжными тропами проходил, сибирскими реками плыл, бусурманскими стрелами изранен. Оставьте мне хотя бы половину.

   — Нельзя, Парфён.

   — Молю, не забирайте всё. Оставьте хотя бы те шкурки, что в чулане. Ведь нищим меня оставляете. Как же я теперь?

   — Сиди дома, не высовывайся. Приедут воеводы, разберутся. Решат, как дальше с тобой поступить.

   — Воеводам расскажу, как несправедливо со мной обошлись.

   — О справедливости заговорил, лихоимец!

   — Объясню им всё... Среди шкурок, которые забираете, есть и купленные на мои кровные денежки. Есть и дарённые по доброй воле казаками и якутами. Пускай свидетелей расспросят.

   — Объясняй, объясняй. Может, и поверят тебе воеводы.

Осмотрели и сундучок Парфёна. Кроме ключей от чуланов и амбаров он хранил там кипу всяких бумаг. Среди них оказались и долговые расписки — так называемые кабалы. Ходырев, оказывается, занимался ещё и ростовщичеством, ссужал через подставных лиц денежные суммы под высокие проценты. Расписки набирались на огромную по тому времени сумму — четыре тысячи сто тридцать шесть рублей. Должниками были казаки и промышленники, оказавшиеся таким образом в долговой кабале. Расплачивались со взаимодавцем обычно соболиными шкурками. Таков был один из источников пополнения огромных пушных запасов свергнутого начальника острога.

Забрали у Ходырева и все кабалы вместе с сундучком.

   — Бумаги-то зачем забираете? — опять взвыл Парфён.

   — В нужнике употребим твои бумаги, — дерзил Стадухин, радовавшийся свержению своего недруга, не раз донимавшего его вымогательствами.

   — Господь с тобой, Михайло. Зачем непотребно говоришь? — бормотал Парфён.

   — Михайло шутит, — возразил ему Поярков. — Надо понимать, когда человек шутит. Все твои бумаги передадим воеводам. Пусть разбираются.

Итак, в Якутском остроге произошла смена власти. Парфён Ходырев больше не начальствовал, а находился под домашним арестом. Первое время арестантский режим соблюдался строго. Дом Ходырева охранялся караульным, который никуда не выпускал арестанта, кроме как в нужник. Потом новый начальник, вернее, исполняющий обязанности начальника острога, решил смягчить режим арестанта, снял караульного и сказал Парфёну:

   — Много чести тебе, Ходырев, держать при тебе стражника.

   — Да уж честь великую оказал. Нечего сказать.

   — Караул снимаем. Можешь прогуляться, только от острога далеко не уходи.

А Семён Дежнёв был одержим упорным стремлением освоить язык якутов, чтобы свободно понимать их речь и самому балакать с ними. Овладеть грамотой ему не пришлось, даже подписать имя своё под челобитной не мог, а вместо подписи обычно ставил крест. Но природными способностями, рассудительностью, острой наблюдательностью Бог Семёна не обделил. Ещё в молодости, во время жития своего на Пинеге, он легко усвоил речь зырян из соседских селений. Вот и теперь использовал всякую оказию, чтобы заговорить с якутами на торжище или во время постоянных походов для сбора ясака. Он расспрашивал у якутов и старался запомнить названия того или иного предмета, как поприветствовать их, сказать любезное слово девушке и вызвать у неё краску смущения.

Воспользовался Семён Иванович и помощью толмача Трофима и его жены Катеринки, якутки с нижней Олёкмы. Многие казаки, особенно обиженные Ходыревым, недолюбливали Трошку, называли его за глаза и в глаза Парфеновым прихвостнем, лизоблюдом. Вряд ли это справедливо было. Основанием для такой неприязни было только то, что Трофим постоянно находился возле Ходырева, толмачил, когда начальника острога навещали якутские князцы или тойоны. Парфён постоянно нуждался в услугах толмача и поэтому особенно не притеснял его. Это и служило причиной определённой неприязни казаков к Трофиму, у которого и близких друзей как-то не завелось. Поэтому Трофим обрадовался, когда наметилось его дружеское сближение с Семёном. Дежнёв сам попросил его:

   — Помоги мне, Троша. Хочу научиться по-якутски свободно балакать, якутскую речь разуметь, как ты разумеешь.

   — Якутская речь на русскую ничем не похожа. Этому зараз не научишься. Я только через два года здешней службы смог мало-мало толмачить. И сейчас, бывает, произнесёт старый якут словеса мудрёные — не пойму, к чему это. Вот и соображаю. Оказывается, что старик произнёс что-то вроде нашей поговорки или вспомнил старинное олонхо.

   — Я же не собираюсь зараз стать олонхосутом. Хотел бы для начала кое-что самое необходимое схватить. Вот, например... Привет вашему дому. Как здоровье, дорогой хозяин. Какая красивая вышивка на вашей одежде. Вот что мне надо для начала.