Иначе — смерть! - Булгакова Инна. Страница 6

— Да что было в «Наполеоне»-то? — не мог уняться коммерсант.

— Цианистый калий, — ответила Катя. — А с чего вы решили, что коньяк был отравлен?

Мирон так и сел — точнее, упал — на диван подальше от Агнии.

— Вы ж интересовались, не я ли украл бутылку. А мальчишка отравился. Нетрудно сопоставить. Теперь чекисты примутся за меня.

— Цианистый калий достать непросто, — заметил Вадим, внимательно глядя на коммерсанта. — Яд мгновенного действия.

— Вот именно, — проворчал тот. — А Глеб ушел отсюда не ногами вперед.

— Он отравился на даче. У себя на даче, в Герасимове, там была и Дуня. Успокойтесь, Мирон Ильич, это самоубийство. В память об отце.

Мирон выкатил рыжие глазки — весь он был рыжий, в волосках и веснушках.

— Это как понимать?

— Полгода назад точно так же покончил с собой его отец.

— Точно так же? «Наполеоном»?

— «Наполеоном».

— Эк вы подгадали, Ильич! — вставила Агния.

— Мадам… то бишь, мадемуазель! Ваше время истекло. Длится мой час, за который я плачу.

— Ну, вы человек обеспеченный. Вы ж торгуете медикаментами, правда?

Рыжее лицо Мирона обрело красно-коричневый оттенок.

— Вы сами говорили в пятницу, помните, о новом снотворном?

— У меня каждый граммчик, каждая капелька подотчетны, бесконечные ревизии…

— Дорогой миллионер, шутка. Шучу, понятно?

— Дамские шуточки слишком ядовиты… Кстати, отравление — типично дамское деяние, в веках проверенное.

— Мужчины, положим, не отставали, — пробормотал Вадим задумчиво. — Но вообще-то да… еще в средневековье отравительницы воспринимались как сеющие повсюду смерть колдуньи.

Катя вздрогнула.

— О чем мы говорим?

Вадим опомнился.

— Действительно… меня потрясло повторение, как ты сказала.

— Меня тоже. — Она говорила монотонно, и все замерли перед загадкой, задевающей душу. — Вечер пятницы, цианистый калий, настольная лампа, садовое кресло, и тот, и другой мертвец улыбались.

— Какие-то ритуальные самоубийства, — констатировал Вадим.

Ученик и ученица одновременно встали с дивана и распрощались.

Довольно долго Катя и Вадим сидели молча; она — на широком подоконнике, глаза отдыхали в древесном золоте; он — за обеденным столом с узорчатой клеенкой. В этой комнате, которую называл «кабинетом» отец (тут за письменным столом он писал какие-то химические формулы в толстую тетрадь — чудачество вроде поисков «философского камня»), так вот, в этой комнате они играли детьми и придумывали страшные истории.

Двадцать пять лет прошло, двадцать, пятнадцать, а ничего не изменилось: та же стеклянная горка с парадной посудой, поубавившейся, конечно; желтый комод с зеркалом, флакончиками, с засушенными розами в узкой вазе; книжные полки над диваном, где спал отец. Мать их бросила давно, еще в Катином младенчестве. Изредка до них доносились вести об очередном ее замужестве или разводе; а потом и вести иссякли. «Ты на нее очень похожа, зеленоглазая русалочка», — говорил отец с загадочной интонацией, выпив рюмку-другую; пил он редко, по чрезвычайному поводу. Катя только отмахивалась: может быть, да, чертами лица — разглядывая фотокарточки из ящика комода — но не судьбою. Мать была хороша, очень (и сейчас, должно быть, хороша, если жива), конечно, беспечная, сводящая мужчин с ума… «Может быть, и похожа, но мне, наверное, не хватает огня… чего нет — того нет». Судьбою Катя в отца-неудачника, которого бросают. Только с Вадимом ей хорошо, ничего такого у них никогда не было и не будет, не будет обильных (тайных) слез и тоски, потому что он на нее никогда и не претендовал.

— Дима, — нарушила она молчание, — а помнишь, как мы с тобой целовались?

— Да? — удивился он, но тут же поправился: — Помню, конечно.

— Когда?

— Ну, точно я не скажу…

— Значит, не помнишь. В десятом классе на Новый год.

— Правильно!.. О, забыл… презент из Питера, — достал из кармана пиджака цепочку тонкой изящной работы, подошел к ней и надел — холодок металла скользнул по щеке… как тогда: пустой полутемный класс, запах хвои, легкое головокружение от шампанского… Вспоминать тот «соблазн» она запретила себе раз и навсегда — и забыла. Только и помнилось: печальный и пронзительный зов юности в полутьме…

Вадим между тем продолжал:

— Катюш, ты мне объясни, я не совсем понимаю: почему тебя так волнует история с этим Глебом?

— Не знаю.

— Но она тебя действительно волнует?

— Да. Очень.

— В таком случае я должен в ней досконально разобраться.

Катя улыбнулась: в этом весь Вадим. Как будто у него своих забот мало: какие-то сложные отношения с женой, Ксения Дмитриевна намекала, окончание докторской диссертации по вопросам лингвистики, ночами — переводы, чтоб расплатиться за машину, а перед этим — за кооператив в Бирюлеве, куда он переехал три года назад, и так далее. Однако он все готов отбросить, сидеть и слушать «женский вздор»… Катя начала сбивчивый рассказ, с трудом продолжила: факты, детали и обстоятельства, какие-то несуразные, рассыпались, не желали соединяться в стройный ряд.

— Чрезвычайно странная история, — Вадим выслушал ее, ни разу не перебив и постепенно мрачнея. — Ну-ка, дай мне копию записки.

Пока он читал и перечитывал, она прошла в спальню: здесь на туалетном столике возле кровати также царил бумажно-книжный хаос; сверху валялась школьная тетрадка; чисто зрительно она засекла ее, должно быть, когда одевалась утром.

— Вот смотри, — Катя вошла в кабинет с тетрадью. — Вот отсюда вырван листок с запиской. Смотри: как раз одного не хватает и край неровный, я помню. Если тот лист приложить… то ясно…

— Следователь этим заниматься не станет, — перебил Вадим, — там хватает и стопроцентных убийств. А мы попробуем. Итак, он написал записку, когда ушел в спальню.

— Он обиделся на Алексея.

— Что это за персонаж?

— В нем есть какая-то загадка. Для меня. Не могу понять, зачем ему нужен английский. Да и вообще: он, что называется, настоящий мужчина — ироничный, хладнокровный. Скажем: внешне хладнокровный. По мнению твоей Агнии, женщинами не интересуется.

— Она такая же моя, как и твоя, — обронил Вадим небрежно и добавил с улыбкой, — а что касается настоящего мужчины — мужественнее Жана Марэ, кажется, никого нельзя представить, а поди ж ты — интересовался мальчиками.

— Да ну тебя!

Они рассмеялись.

— Ну, Агнию я кое-как знаю, Ильича видел. А что ты можешь сказать о девочке?

— Очень соблазнительна, прелесть. Ну, современное дитя: тряпки, заграница, доллары. Никого и ничего не стесняется, ляпает что думает. Однако после той ночи до предела напугана.

— Страх мертвого тела, — предположил Вадим.

— Может быть. Алексей ее допрашивал, не видела ли она на даче третьего. Она не желает об этом…

— Третьего?

— Понимаешь, она не сразу побежала звонить в милицию… в ее поведении какие-то странности… сидела там наедине с мертвым.

— Да, странно… — протянул Вадим. — Она боялась выйти?

— Именно боялась. Я должна ее разговорить.

— Дождись, пока шок пройдет. Наконец, сам Глеб. Что ты о нем думаешь?

— Я тоже боюсь, — Катя усмехнулась, — боюсь о нем думать.

— Ну, после такого изощренного конца…

— Нет, с самого начала, как только познакомились. Безотчетное тяжелое впечатление.

— Ты его точно раньше не видела, не встречала?

— Точно!

Вадим нахмурился.

— Катя, ты натура утонченная, нервная, не спорь, возможно, уловила в нем элементы безумия, патологии.

— Не надо так говорить!

— Надо. Надо все выяснить. Все, понимаешь? Чтоб вокруг тебя просветлело, и ты вернулась к жизни.

— Да разве я…

— Ты сейчас одержима. Давай рассуждать «с чувством, с толком, с расстановкой». Перед нами альтернатива: убийство или самоубийство. Как будто все указывает на последнее.

— Да, я понимаю, психические депрессии, наследственность… Так, мелочи, но… Зачем он принес воду из колодца — запить цианистый калий? Что видела Дуня, что скрывает? Почему записка оставлена у меня? И если б ты его слышал… Сын обвинил кого-то в смерти отца: в убийстве… в доведении до самоубийства — неизвестно.