Бои на Карельском перешейке - Гурвич М. "Составитель". Страница 57

А тут башенный стрелок Сергеев кричит мне сбоку:

— Готово, товарищ командир!..

— Что готово?

— Заряжено.

Мне даже смешно стало. Ну, думаю, команда моя боевая — на дне сидит, а все воюет…

— Какое там «заряжено», когда мы в воду попали. Тонем!

Он даже обиделся:

— А я то при чем, товарищ командир?..

Спокойный парень. Первый раз шел в атаку, а в танке сидел, как дома на печи.

— Да не при чем, а вылезать надо. Снимайте валенки, легче будет!

Сам я тоже валенки скинул, наган захватил… Ведь наверху не к себе домой попадешь, а, может быть, прямо финнам навстречу… Взялся за ручку люка — страшно стало, не скрою, да деваться некуда!.. Вдохнул воздуху как можно больше, люк откинул — и вода хлынула в танк!..

Как меня водой обожгло — слов таких нет! Все помутилось в глазах. Помню только, оттолкнулся ногами от башни — и вверх! Как в детстве бывало во время купанья, нырнешь глубоко, тянешься кверху, и вот уж дыхание на исходе, а все над тобой вода. Больше всего я боялся, что меня присосет ко льду. Вот оно — так и есть, ткнулся головой об лед. Взмахнул рукою, выронил наган — не до него уж, и вдруг нащупал расщелину между льдинами. Собрал все силы, уперся. Льдина поддалась, и меня вытолкнуло в прорубь…

Вынырнув, я схватился руками за край льдины и прилег на нее грудью, чтобы перевести дыхание. Но едва приподнялся, чтобы вылезти из воды, как сразу пули засвистели над ухом, и мелкие льдинки, как звездочки, брызнули. Так и есть — ждали, проклятые враги, заранее пристреляли место, где провалился наш танк.

Одним броском я вылез из воды, подполз к берегу и спрятался в колею танка. Лег лицом к проруби и стал ждать товарищей.

Полминуты не прошло, — вылезает из воды мой башенный. Видно, здорово пробрало парня. На коленки стал, фыркает, отряхивается, как тюлень. Кричу ему:

— Ложиться надо! Подшибут!

Подполз он и лег со мною рядом.

Ну, а Кирсанов? Давай же, друг, вылезай!.. Что же ты, Кирсанов?.. Прождали минут пять, десять… Нет никого. Уж весь танк, наверно, залило водой, уж и прорубь давно перестала пузыриться. Нет никого.

— Ну, — говорю, — Сергеев, простимся с товарищем. Поползем к своим. Только на колени нельзя подниматься — убьют…

А кругом бой, как всегда. Воют и рвутся снаряды, свистят пули… Мне этот концерт уже был хороню знаком, только за Сергеевым слежу, он еще новичок, нет-нет да поднимет голову над снегом.

Где-то неподалеку пикируют наши истребители. Как соколы— упадут вниз, обстреляют противника и снова вверх.

— Здорово, — говорю, — наши «ястребки» исповедуют белофиннов!

— Товарищ командир, — отвечает Сергеев, — как бы они к нам не нагнулись. Еще по ошибке примут за чужих.

— Ну вот еще. Они своих по ухватке узнают. Давайте ползти скорее, по-боевому!

А сам едва дышу. Сначала в горячке о морозе даже не думал, а как стали ползти — пробрало до костей. Был ясный, солнечный день. Но мороз, что за мороз!.. Руки мои закостенели. Одежда проледенела насквозь. Одно хорошо — ноги в порядке. Я их еще чувствовал, пальцами шевелил. Живы, работают… Полз я в одних носках, но только носки эти не простые. Они были шерстяные, толстые, в две основы и попались мне в подарок от учительницы из Челябинска. Носки я всегда надевал. Они-то и спасли мои ноги.

Так мы ползем к своим, видим — подбираются к нам два пехотинца в халатах. Мы залегли в воронку, поджидаем их. Пехотинцы приблизились и говорят:

— Товарищи танкисты! Мы к вам по приказанию командира. У нас видели, как ваш танк потонул, вот мы и пришли спасать вас. Только пока мы ползли, у нас одного бойца в ногу ранило.

— Чего же нас спасать? Теперь уж его спасать надо, а мы и сами дойдем. Тащите раненого сюда в воронку, да перевяжите.

Раненого притащили. У него было прострелено бедро. Был он бледный, испугался сначала, но потом ободрился, повеселел. Бойцы вытащили медицинский пакет, забинтовали, перетянули рану потуже, чтобы кровь не шла, и унесли его обратно в траншею. До нее уже было недалеко.

Едва мы добрались до траншеи, бросились по ней, пригнувшись, чуть не бегом. Скорее! Скорее куда-нибудь, где можно спастись от мороза.

Неподалеку находился батальонный наблюдательный пункт и там — землянка, только в этот день брошенная финнами. Влезли мы туда чуть живые. Помню, рука моя ударилась об стол и загремела, как чужая. Я ее не чувствую, а она гремит… Меня хотели раздеть, но не могли — вся одежда замерзла, стояла колом. Ее разрезали ножом, и я вылез из нее, как из брони. Растерли нас спиртом с головы до ног, тут же нашли какое-то брошенное финнами барахло — маскировочный халат, полушубок, сапоги…

Хотелось выпить воды. Мне протянули флягу. Я взял ее, полфляги выпил, и понять не могу, что я пью. Только потом расчуял:

— Да это же водка!

— Ну, и ладно! Ложитесь и не разговаривайте!

Я лег на нарах. Накрыли меня, чем могли, и я заснул. И так заснул, как никогда еще в своей жизни. И не слышал я ни снарядов, ни криков, и не было никакой боли — Ничего не было, кроме здорового и крепкого сна.

Проснулся, когда была уже глубокая тьма. И первое, что услышал: наши части продвинулись дальше, финны сбиты с позиций, и уже горит перед нами деревня — верный признак того, что враг отступает. Командир пехотного батальона попрощался с нами. Командный пункт уходил дальше, вперед…

Мне и Сергееву надо было идти в обратную сторону — на исходные позиции, где стоял наш танковый батальон. Проводить нас взялся политрук-пехотинец, которого контузило во время боя. Так мы и пошли в темную ночь — два обмерзших танкиста в финской одежде и один контуженный пехотинец.

Без всяких приключений добрались до опушки леса, где находились исходные позиции. Рядом с танками, вернувшимися после боя, стояла крытая санитарная машина. В ней было тепло, горела железная печка, и на скамейке отдыхал командир нашего танкового батальона капитан Лихачев. Он не узнал меня, обмерзшего и распухшего, в финском шлеме и полушубке.

— Тройнин? Да нет… Тройнин! Вы ли это? Садитесь.

Я стал было докладывать обо всем, что случилось, но командир перебил меня:

— Это я и так знаю. Ну, потонула машина — вытащим. Кирсанова очень жалко. Но хорошо хоть вы-то двое спаслись. Ведь мы вас уже похоронили… Ну, а теперь — марш в госпиталь, подлечиться. Смотрите, как руки-то разнесло!..

И правда — руки у меня были обморожены крепко, но, к счастью, все обошлось удачно. Только на пять дней выбыл я из строя. Вскоре вытащили из озера машину, и даже наган мой водолазы нашли подо льдом. Только с Кирсановым расстались мы навсегда. Там его и похоронили под тремя деревьями, что росли возле озера и каким-то чудом уцелели от снарядов. Из медной снарядной гильзы вырезали мы звезду, натерли, чтобы блестела, как золото, и прибили к столбику над могилой боевого товарища.

А сами пошли в дальний путь преследовать уже крепко побитого, но все еще упорного врага.

И много еще было боев, много подвигов совершили наши бойцы, много рассказов ходило среди танкистов. Про случай со мной скоро забыли, и только временами товарищи нет-нет да и подшучивали надо мной, вспоминая, как я купал свой танк в озере.

Январь 1940 года. Мы стоим у озера Суванто-ярви. В последнее время наступили относительно спокойные дни. Изредка то здесь, то там завязывается артиллерийская перестрелка, и потом опять тишина на всем фронте.

— Товарищ майор, — спрашивают меня бойцы, — скоро начнем наступление? Скучно сидеть без дела.

Действительно, скучно. Не меньше их я стремился к большому делу, и в один из последних дней января написал командованию докладную записку, в которой просил при производстве прорыва оборонительной полосы поставить мой гаубичный полк на главном направлении.