Пять дней из жизни черепахи - Лев Феликс Григорьевич. Страница 3
Третий день
Третий день проходил как в необыкновенном сне. Хотя, как известно, обыкновенных снов вообще не бывает. Впрочем, всё началось наяву...
Трах-бах!.. — что-то грохнуло совсем рядом (это стали заколачивать ящик). Черепаха сжалась под панцирем как только могла. Трах-бах... — всё вокруг грохотало, стучало. Черепаха вздрагивала при каждом ударе. Вдруг земля покачнулась, будто провалилась куда то (ящик перевернули вверх дном).
Что это делают с ней? Что делают?!
«Прощайте, жёлтые пески и зелёная трава!» — могла бы, наверно, уже не
раз подумать черепаха.
«Прощай, прекрасное солнце в небесах!..»
«Прощайте, зима и лето!..»
«Прощай, тишина!..»
«Прощайте, все все черепахи!»
Нет, вероятно, она не подумала так: черепахи не думают так, как люди.
Внезапно стук прекратился, и в ящик проник луч света. Он был ослепительно яркий, и в нём плясали пылинки. Черепаха отчаянно заработала всеми конечностями, чтобы пробиться к нему. Но луч вдруг погас. Это было последнее, что черепаха успела действительно увидеть, погружаясь в настоящий сон. (Ящики были уже в самолёте, один на другом, и воздуху оставалось ещё меньше. А рокот моторов так убаюкивал1)
Черепахе приснилось, что она вдруг стала расти. Нет, она вовсе не превращалась в какое-нибудь другое существо. Живя всю жизнь черепахой, она даже во сне не могла бы почувствовать себя кем-то другим. У неё. был свой панцирь — сверху и снизу, со всех сторон, а в нём, внутри, под защитой, пряталась маленькая, но вполне для неё хорошенькая головка, и четыре подходящих ноги, и совсем коротенький хвост — в точности такой, как ей надо, и всё остальное, что полагается черепахе. А всё, что снаружи, — это была уже не она, а тот мир, которого она не понимала теперь и боялась. И вот она стала внезапно расти, оставаясь по-прежнему черепахой, но постепенно заполняя собою всё. Сначала это выглядело заманчиво: теперь ей никто не опасен, не страшен. А между тем она продолжала безостановочно увеличиваться и уже превосходила величиной любую из степных черепах. Она превращалась в гигантскую черепаху. Ей уже не хватало ни места, ни воздуха для дыхания, и всё ей мешало. Она словно очутилась в бесконечной трубе, с трудом протискиваясь сквозь неё, и надо было спешить.
Внутри черепахи что то тяжело поднималось, а затем вдруг обрушивалось — ух бух, бух!., ух-бух, бух!.. Это было сердце.
Как трудно было ему, такому огромному!..
И до чего же прекрасно было когда-то — жить в степи обыкновенной степной черепашкой!..
Трах-бах!.. — ящик снова взломали, и она очнулась такой же обыкновенной и маленькой, как когда-то.
...Хотя и стараются люди облегчить пойманным черепахам их участь, это не вполне удаётся. Чем трястись по железной дороге в багажном вагоне, многие сутки испытывая голод, жажду и духоту, не лучше ли перетерпеть в самолёте всего час или два?! Но люди будто забыли, что черепахи не привычны к таким скоростям, к внезапным воздушным ямам, к рёву моторов. И вот что случилось: несколько черепах так и остались неподвижными в ящике после того, как снова получили возможность двигаться, — неподвижными навсегда. Впрочем, и остальные лишь очень медленно, словно не веря в предоставленную свободу, начинали одна за другой вытягивать из-под панцирей кто ногу, кто голову. Вместо здоровых черепах — какие-то вялые полуживые существа!.. Но люди — теперь это были работники зоомагазина, продавцы в синих халатах, — люди не ждали, пока те придут в себя, и принялись перекладывать черепах в другой ящик, просторнее и со стеклянными стенками — террариум. Привычным движением они брали каждую черепаху в руки, осматривали с разных сторон и опускали в стеклянный ящик, где громоздились картонные горы и скалы, призванные отныне заменять черепахам настоящие горы и скалы.
Черепахи побольше осваивались медленнее, а самые маленькие были бойчее, подвижнее.
Наша черепашка сразу же принялась карабкаться вверх по картонной скале и, только уткнувшись во что-то странное — прозрачное, но не пускавшее, твёрдое (это было стекло), — вынуждена была повернуть и затем продолжала двигаться уже вдоль стекла.
По дороге она вскарабкалась на другую, неподвижную черепаху, спустилась с неё, как с горы, повернула и поползла вдоль другого стекла — и так вокруг всего ящика, не останавливаясь. Ведь если всё время ползти, то куда-нибудь да выйдешь...
Когда в террариуме черепах набралось порядочно, продавцы в синих халатах вынесли ящик из двери с табличкой «Служебное помещение» и поставили возле прилавка на тумбочку. Тут же стала выстраиваться очередь: «Кто последний за черепахами?..» Люди, которые оказались поблизости: инженер, врачиха, шофёр, рабочие со строительства дома забежали в обеденный перерыв... Всем, оказывается, были нужны черепахи.
Человек, по имени Фёдор Григории, тоже стал в эту очередь, заплатил в кассу рубль и теперь ожидал. Он выбрал глазами, пока стоял, черепашку поменьше — на ладони уместится — и, когда подошла его очередь, сразу её попросил. Продавец наколол чек на гвоздик, достал черепаху и обтёр влажной тряпкой, будто пыльную вещь. Черепаха заблестела как новенькая.
Четвёртый день
Фёдор Григории вытащил черепаху из кармана пиджака, поглядел на неё и положил на пол. Для чего ему, серьёзному, взрослому человеку, нужна была черепаха?..
Фёдор Григории работал на одной очень умной машине. Машина называлась Большой Вычислительной. Вычислительной — потому что она умела решать задачи, считать, вычислять. Например, могла высчитать расстояние от Земли до Луны или даже до Солнца.
А Большой называлась она потому, что и в самом деле занимала всю стену зала — как огромный железный шкаф.
Снаружи шкафа виднелось множество стрелочек, ручек и разноцветных глазков, загадочно подмигивавших. А внутри Машины... Внутри её железного брюха что-то звякало, щёлкало. Там была путаница проводов, много винтиков, лампочек...
Для кого — непонятная путаница, а уж Фёдору-то Гри-горичу здесь всё было понятно. Недаром он был инженером.
К концу дня Фёдор Григория поглаживал гудящее брюхо Машины и ласково приговаривал: — Вон как за день перетрудилась, нагрелась!.. Ну, теперь отдохни... — Он поворачивал какую-то ручку, и Машина в ответ замолкала.
Действительно, это была необыкновенная машина. Наверно, Фёдор Григория считал, что она гораздо умнее любой черепахи: ведь черепаха не умела ни складывать, ни вычитать. А Машина даже играла в шахматы. Правда, рук у Машины не было, передвигать фигуры она не могла, зато печатала на длинной бумажной ленте буквы и цифры: вот как нужно ходить, чтобы выиграть. И нередко выигрывала у человека. Человек ошибался — он был живой. А Машина — из металла и разных пластмасс.
У неё и нервов-то не было. А ведь это необходимо, чтобы не делать ошибок, — всегда оставаться спокойным, не нервничать...
Для чего же понадобилось Фёдору Григоричу черепаха?
Он купил её сыну Серёже в подарок.
Дело в том, что зимой в городе Серёжа часто болел. И поэтому решено было отправить его летом на дачу, где он должен был отдохнуть и набраться сил.
Сперва всё на даче казалось Серёже таким замечательным. Здесь был лес, и в лесу грибы; была речка, и за ней большой луг, на котором паслись коровы; был огород возле дома, и были куры, которым очень хотелось клевать помидоры на грядках, но забор не пускал их туда. Ничего этого в городе не было. Но коровы паслись далеко, в лес Серёжу одного не пускали, ну а куры... да разве с курами может быть интересно?! И вскоре Серёжа заскучал. «Надо что-нибудь для Серёжи придумать, — озабоченно вспоминал среди дня Фёдор Григория. — Ведь когда человеку скучно, он не отдохнёт хорошо...» Ничего не придумывалось... И тут подвернулась черепаха.
Честно говоря, Фёдор Григория вовсе не был уверен, что купил то, что нужно. Черепаху, как известно, не выучить ничему — ни становиться на задние лапки, ни узнавать хозяина, ни вилять благодарно хвостом — этакое неразумное создание!.. Рассказывают, правда, будто рыбаки с далёких Галапагосских островов наловчились впрягать морских черепах в свои лодки. Да ведь много ли надо на это ума — тащить по воде тяжёлую лодку?! Всё равно моторка её перегонит. К тому же те черепахи куда больше наших степных, наверно, и голова у них больше... Живёт себе не спеша маленькая костяная рубашка, глядит на мир подслеповатыми глазками, и кто знает, что у неё на уме...