Приезжие - Метлицкая Мария. Страница 3

Любил он ее до дрожи, до обморока – абсолютное солнечное или лунное затмение. Расставание на пару часов воспринимал как катастрофу вселенского масштаба.

Он так торопился к Даше, как родитель к больному ребенку. Не замечал вокруг никого – какие женщины, о чем вы? Женщин никаких по этой земле не ходило – была одна она, его молодая жена. Все остальные – призраки, миражи, он их не видел.

Свадьбу сыграли не самую скромную. Как Лагутин ни сопротивлялся, будущий тесть настоял на дорогом ресторане. Правда, и расходы взял на себя, что тоже естественно для кавказского человека. Из Владикавказа съехалась родня – человек сорок, не меньше. Даша смеялась:

– Лешка, разве у нас есть выбор? Смирись – просто смирись, выхода нет.

Свадьбу пережили. Отца и Полину он, разумеется, пригласил. Но ушли они быстро – у Полины подскочило давление.

А Лагутин только выдохнул, когда они стали прощаться: ну и слава богу. Видеть их вместе по-прежнему было больно. На месте этой чужой женщины должна была быть его мама.

Всю ночь разбирали подарки и смеялись. Особенно веселилась его молодая жена, вытаскивая очередную золотую купеческую цепочку или колечко:

– Что делать? У них принято дарить золото и украшения. Эх, жаль, что такие дурацкие.

Ничего, справились и с «дурацкими»: через месяц оттащили в ломбард и загуляли – рванули в Ригу. Сняли комнатку в Старом городе, под крышей, крошечную, с окном под самым потолком. В открытую форточку проникал запах угля – им еще кое-где отапливались старые дома.

Бродили по городу, слушали в Домском орган, шатались по пустым пляжам Юрмалы, пытаясь найти янтарь. У Даши просто была идея фикс – найти янтарь и сделать кольцо. Янтаря не нашли, а кольцо он ей купил – потихоньку от нее, отправившись в магазин за колбасой и хлебом на ужин. Тоненькое серебряное колечко с прозрачной солнечной каплей. Как она радовалась, господи – просто до слез.

И вот чудеса – она не сняла это колечко, даже когда все закончилось, когда они развелись, когда у нее началась другая жизнь. Не сняла и там, в Барселоне, куда уехала с новым испанским мужем. Лагутин удивлялся: ничего в этом колечке не было примечательного, абсолютно. Он специально разглядывал фотографии из Барселоны – пристально, под лупой. Да, колечко, скромное, с дешевым янтарем, ценой в восемь советских рублей, было на месте. Рядом с новыми, из новой жизни – с крупным ярким изумрудом, довольно большим и чистым бриллиантом.

На последнем курсе, перед дипломом, они ждали дочь. Она родилась в аккурат после защиты. Было нелегко – Настенька, названная в честь Лешиной мамы, росла беспокойной, крикливой, болезненной. Помогала теща – спасибо большое – приехала из Урюпинска. Первое лето проторчали в Москве, а на второе годовалую Настю увезли к родне деда во Владикавказ.

В то лето они почувствовали себя молодоженами – свобода! Это было хорошее лето, очень хорошее, нежное и – последнее.

Почему так случилось? Лагутин отказывался понять. В голове не укладывалось, потому что ничего логичного в этом не было. Ну да, поругивались – так, по ерунде, по мелочам, ничего особенного. Уставали, раздражались, правда нечасто. Но в целом неплохо ведь жили?

Даша объясняла все просто:

– Я влюбилась, прости. Нет, тебя я любила. И даже люблю! Но, Леша, это была другая любовь, понимаешь? Другая! Юношеская, что ли, детская… Первая. Так часто бывает.

Он не понимал, как ни старался.

– Послушай, – взывал он. – Нет, ты просто мне объясни. Ты говоришь, что любила меня. Пусть это, как ты говоришь, другая любовь, не взрослая. Но любила же? Тогда как это так – любить одного и одновременно влюбиться в другого?

Лагутину, максималисту, человеку до глупости прямому, предельно честному, доходящему в своем максимализме до крайностей, было это совсем непонятно. Как так? Он, любя ее, вообще никого не видел вокруг. Даша плакала и ничего не могла объяснить. Только шептала:

– Не мучай меня, умоляю – не мучай!

И ему, дураку, наивному дураку, становилось Дашу страшно жалко – он страдал от того, что страдает она. Выходит, что она мучается, чувствует себя виноватой. Сомневается. Или нет, уже все решила? Он втайне надеялся – а вдруг? Вдруг это пройдет – бывает же так? Она опомнится, придет в себя, и все будет по-прежнему. Он не думал о прощении – вообще не думал. Ему было важно одно: чтобы жена и дочь остались с ним, чтобы как раньше и как прежде – все вместе.

Он не спрашивал ее о том человеке – боялся. Боялся услышать, что он хорош. Боялся сравнить с собой. Будучи уверенным, что он, тот, конечно же, окажется лучше – иначе Даша не ушла бы от него. Но вскоре Лагутин все, конечно, узнал: новый возлюбленный его жены оказался испанцем. Ничего себе, а? Зрелый мужчина под сорок, не чета ему, пацану. Хорош он был, этот амиго, что уж там. Хорош, высок, широкоплеч. Улыбчив. Просто сплошной Голливуд: с улыбкой на сорок два зуба, загорелый и мускулистый – понятно, климат, море, страна. Возраст шел ему, тоже понятно. Даша смотрела на него с обожанием – Лагутин это видел. Взрослый красивый мужик из другого мира, с другой планеты. А кто б устоял?

До самого развода она не уходила – говорила, что возвращаться некуда, с родителями она разругалась. Они и вправду с ней не общались долго, лет пять. Первой в Барселону поехала бывшая теща – не выдержала разлуки с внучкой. А отец так и не съездил к своему новому зятю. И дочь не простил – опозорила.

Лагутин все годы после развода с родителями жены общался – звонил, заезжал. Они по-прежнему считали его родным человеком, сыном, и он это ценил.

С бывшей женой отношения были вполне достойные, и их связь не оборвалась – Даша часто писала ему, присылала фотографии дочки, рассказывала обо всем подробно, не упуская мелочей, интересных ему: как Настенька ходит в садик, как пошла в школу, что любит есть, какие ей нравятся книжки. Он и высылал ей эти русские книжки – сказки, былины, стихи, – боялся, что дочь забудет русский язык.

Он знал подробности про дочку, но не видел ее. Проситься в гости было неловко, а Даша находила вечные причины и отговорки, чтобы не приезжать. Скорее всего, боялась отцовского гнева. Приехала она лишь однажды, с Настей, на похороны своего отца. Но Лагутин в то время был на Кубе в командировке. Такая вот неудача.

Тоска по Даше и Насте в какой-то момент сделалась невыносимой.

Невыносимо было в этой квартире – сначала ушла мама, потом уехали его девочки. Не-вы-но-си-мо. И к тому же туда вернулся отец, от которого Алексей давно отвык.

К этому моменту он отца не то чтобы простил, нет, но почти смирился с его поступком. И все же жить с ним было сплошным кошмаром – Лагутин с трудом мог представить, что этот малознакомый человек, громко кашляющий и невыносимо топающий по коридору, его отец. Тот самый отец, которого он когда-то любил.

Странно и непривычно было все – встречаться с ним по утрам перед работой. Он по привычке вставал рано, и в голову ему не приходило, что надо чуть-чуть переждать, обождать, пока сын соберется на работу, просто чтобы не мешать, не болтаться под ногами, не занимать ванную, туалет, не толкаться на маленькой кухне.

Лагутин раздражался и злился.

И встречаться вечером, после работы, тоже было кошмаром, ноги домой не несли. Отец, кажется, радовался его приходу и тут же бросался на кухню, чтобы что-нибудь приготовить.

Лагутину было смешно – какая забота! Забота, в которой он давно не нуждался. А где был отец, когда ему, шестнадцатилетнему, почти ребенку, было так плохо?

И эти дурацкие хлопоты с ужинами раздражали ужасно – Лагутин давно привык ужинать по-холостяцки, полуфабрикатами из кулинарии. Да и в прежней жизни было примерно так – Даша готовить не любила.

А отец неловко пытался поджарить картошку, и брызги разлетались по кухне, на стены, плиту, пол, или курицу – та же история. Все плавало в жиру, пригорало, выкипало и невыносимо воняло.

Лагутин терпеливо объяснял, что ему это не нужно. Отец обижался, уходил в свою комнату, громко при этом хлопнув дверью.