Самый черный день (СИ) - Адрианов Юрий Андреевич. Страница 85

Вот, первая истина, которую открыл внуку дед Мартин. Мир, подобно крыльям бабочки, двусторонен. В обычном, закрытом, состоянии — тускл и смазан, и сух, как прошлогодний лист. Не развернуты дивные узоры, лишь угадываются в блеклой мешанине серо-коричневых пятен. Его краски шершавы, а линии грубы. В нем есть только то, что есть, а чего нет — того и быть не может. Его красота, неброская, ожидаемая, хоть и радует глаз, но не насыщает сердце.

Мир колдовской — это бабочка в полете. Искрится, манит, удивляет каждую секунду. Горит на солнце — и ярче солнца. В нем невозможное — не просто возможно, а естественно и желанно. Его расцветка бархатна, а в каждой складке — лукавой блесткой — притаилось чудо.

Чудо нельзя потрогать руками. Уникальное и хрупкое, как снежинка, оно даже от косого взгляда тает и превращается во что-то иное. Когда Яничек, уцепившись за пальцы деда, впервые ступил на дощатое крыльцо, а с него, боязливо перебирая ножками в резиновых галошах, спустился во двор, по небу летели аисты. Они струились в облаках, медленной, темной вереницей, подсвеченные неровной краснотой заката. Яничек и дед Мартин стояли у забора, глядя из-под ладоней на тонкую, похожую на муравьиную цепочку. За их спинами опускалось солнце.

— Знаешь, кто это? — спросил дед.

Снизу птицы казались совсем крошечными, узкими, как штрихи на бересте, и черными, но Яничек — каким-то другим зрением — видел длинные клювы, и вытянутые, гибкие шеи, и белые крылья, широкие, как мамины полотенца с бахромой по краям...

— Кто, Мартин?

Хоть и маленький, он понимал, что на вопрос всегда нужно отвечать вопросом, потому что только так открываешь путь знанию.

Дед удовлетворенно кивнул.

— Это ангелы, Яничек. Сейчас, на закате, они уносят души тех, кто покидает мир, а на рассвете — приносят новые. Поэтому дети всегда рождаются утром, а старики умирают на исходе дня.

Мальчик вдруг испугался. Ему почудилось, что тягучая, как мед, вереница начала снижаться, и вот сейчас птица-ангел подхватит его своим острым клювом за ворот рубашки, и поднимет высоко в небо, и понесет — далеко-далеко, за круглый горизонт, в царство огня и крови — в солнечный ад.

— Не правда, — сказал он со страхом, а потому преувеличенно четко выговаривая слова. — Мертвые не улетают с аистами. Их закапывают в огороде. Так говорит бабушка.

Старик улыбнулся и шершавой ладонью погладил волосы внука. Словно наждаком, соскреб мозолями угольные запятые с багряных облаков, длинные шеи и белые крылья, и небесное серебро в глазах.

Исчезли птицы, опустели и выцвели облака. Только мелкий сор крутился по ветру и, словно дразня странной оптической иллюзией, свивался в темные тугие косицы.

— Твоя бабушка права, — согласился Мартин. — Так уж все устроено, что видит лишь тот, кто хочет видеть и умеет смотреть. Ангелы — они не для всех, так же, как и рыба в реке. Вода и небо давно уже пустынны. Если что-то где и осталось, то только в самом человеке. Ты будешь хорошим рыбаком, дружок, потому что способен разглядеть незримое. Но увидеть мало — нужно научиться дарить его другим. Чтобы из мертвого извлекать живое, надо быть живым внутри.

Так поучал дед Мартин, и, хотя Яничек мало что понял из его слов, желание стать рыбаком крепло в нем. Он восхищался этими людьми: флегматичными стариками, длиннорукими парнями с задумчивыми лицами — и одной девушкой, чей выпуклый лоб сиял, как зрелая луна. Они уходили под утро, молча, неся на плечах удочки, надувные лодки, весла и сетчатые корзины. Возвращаясь через пару часов, раздавали селянам улов — крутобоких сазанов, тяжелых сомов, сопливых ершей. Иногда — красивые речные цветы или перламутровые ракушки, из которых женщины мастерили потом расчески, пуговицы и заколки для волос. Шелковую тину и золотистые гирлянды водорослей. Вкусных больших улиток. Пресноводных креветок и зеленых раков, которых Яничек любил запекать в золе. Сухие камыши на растопку. Яйца болотных курочек, и пчелиные соты, и рыбью икру. Собственно говоря, в реке можно было поймать все, что угодно.

Как Яничек завидовал им! Как мечтал побыстрее стать взрослым!

Сперва он учился у деда. Перенимал слова, направление взгляда, жесты, его особую манеру прищуриваться и подмаргивать левым веком, одновременно кривя уголок губ. Отец Яничка считал, что это у старика нечто вроде тика, непроизвольная судорога лицевых мышц, но мальчик ему не верил. Рыбак и бровью не поведет случайно. Малейшие его движения исполнены смысла. И вслед за Мартином он подергивал веком, кривил губы, а отец злился, но кричать на него не смел.

С двенадцати лет Яничек стал тренироваться в одиночестве. Это была необходимая — и самая важная фаза — в подготовке будущего рыбака. На ранней заре, когда дороги укутаны зеленым туманом, или в сумерки, по красновато мерцающей земле, он уходил в беседку на дальнем краю поселка. Садился на мокрую от росы скамейку и ждал — в холоде и безмолвии, дрожа на ветру, потому что плетеный домик стоял на вершине холма и продувался со всех сторон. Яничек сидел, точно оцепенев, глядя, как неспешно разгорается или гаснет небо. Темнота или зыбкая, утренняя муть обступали его, возводя призрачные стены вокруг беседки.

Он сидел, пока в теле не унималась дрожь, а в гуле ветра не начинала звучать музыка. Иногда сквозь нее пробивались голоса, пение, далекий смех... Воздух теплел и наполнялся запахом цветов. Хрустела под чьими-то шагами тропинка. Бывало и так, что голые прутья беседки оплетал клематис или вьюн, а высоко-высоко, в кронах несуществующих деревьев, загорались китайские фонарики. Или это звезды блуждали в темных ночных облаках? Яничек не знал, но верил, что в такие часы годы расступаются, как песчаные волны, и холм вместе в беседкой погружается в то далекое время, когда земля была молодой. Когда на ней обильно росли трава и цветы, и наливались яркими подземными соками драгоценные камни, и цвели деревья, и роились медоносные насекомые, и кишела жизнью вода, и пестрело небо птицами.

Он прислушивался к нездешним звукам и шорохам, раздувал ноздри, вдыхая незнакомые, сладкие ароматы — и постигал суть рыбалки. Во всяком случае, так ему казалось. Он думал о своих односельчанах, которые закидывают удочки в прошлое — извлекая из него дары — и сердце его распускалось, как водяная лилия. Его сомкнутые ладони излучали свет, а мысли становились легкими и белоснежными, как ангельский пух. Ветер подхватывал их — и возносил над поселком, выше и выше, настолько высоко, что вся планета виделась Яничку маленьким голубым шариком, стеклянным или хрустальным, плывущим в злой черноте космоса. До чего же хрупкой она была, Земля, до чего беззащитной и одновременно — прекрасной, окутанная сиреневым шлейфом прошлого и золотым — будущего. И такая любовь просыпалась в душе у Яничка, такое сострадание, что еще чуть-чуть — и переполнилась бы чаша. Еще немного — и он бы сам пролился дождем над полями, и сделал их плодородными. Над рекой — и очистил бы ее. Над поселком — и в каждый очаг заронил бы искру счастья.

Мальчик возвращался домой просветленный и тихий, как лесок, над которым взошло солнце.

— Мне кажется, я готов к рыбалке! — говорил он деду.

Но тот усмехался в усы.

— Ишь, какой шустрый! Погоди пару лет, не спеши. Дело это — не простое. Не любую гору можно взять с разбега. С молодого куста не соберешь урожая, вот, у отца спроси. Росток надо сперва выпестовать, вырастить, дать ему созреть. Дай себе время, Яничек.

И вот, наконец, день первой рыбалки настал! Вернее, темный предрассветный час, когда зрячее око луны уже затянуло катарактой, а солнечные лучи еще не пробились сквозь ледяную твердь горизонта. Мартин и Яничек надели высокие резиновые сапоги и брезентовые куртки. Взяли удочки, сачки, весла, сетки, газовые фонари. Бывалые рыбаки остерегались выходить на реку без света, потому что ночью на воде можно потеряться. Хоть и не широка она, а как опустится утренняя серость — и мутно станет кругом. Так мутно, что собственных рук не увидеть и свой берег от чужого не отличить.