Танкисты (Повесть) - Баскаков Владимир Евтихианович. Страница 6

— Отправьте в тыл все, без чего можно вести бой!

Конечно, это не так уж много, главная сила здесь — танки, пушки, «катюши». И, выходит, все это теперь в окружении, в котле.

Не обнаружив на станции Боковка соседей и вступив в соприкосновение со свежими гитлеровскими частями, Шубников почувствовал: что-то не так. Он тогда еще перекинулся на эту тему парой-тройкой слов со старым своим халхин-гольским дружком, замполитом полковником Кузьминым.

— Ты как, комиссар, понимаешь обстановку?

— Обстановка, Николай, какая-то хитрая. По дорогам мы двигались почему-то днем, а не ночью. Вот я и думаю, не было ли там, — полковник показал большим пальцем вверх, — задумки показать немцам, что здесь, дескать, против них силища копится?

— Полагаешь, наш удар отвлекающий?

— Похоже, что так, Николай… Эх, если бы позволили сказать об этом танкистам, я бы такое кадило раздул! Сталинграду, мол, помогаем, держись, ребята. Понимаешь?

— Ты все по-своему поворачиваешь, комиссар.

— А ты думал как? Я человек политический! — Широкое лицо Кузьмина расплылось в улыбке.

— Нет, Иван, — раздумчиво сказал генерал, — наше дело — рубеж удержать. А догадки свои высказывать повременим.

— Может, ты и прав, — согласился Кузьмин. — Всякому овощу — свой сезон. А то, гляди, еще размагнитишь людей. Или вдруг что к немцам просочится, тогда уж наверняка все прахом…

В штабе корпуса слова «окружение» никто не произносил до следующего утра. Корпус продолжал упорные бои. Бригада Куценко по-прежнему держала станцию.

Но утром почти у самого штаба появились немецкие танки. Их быстро рассеял находившийся в резерве истребительно-противотанковый полк, однако Шубников понял: нужно принимать какие-то срочные и энергичные меры. Потеряешь час — потеряешь все.

Он сам сел за рацию и стал связываться с командирами бригад. Все были увлечены боем, рвались вперед. Всем было трудно. Все докладывали, что противник получил подкрепление. Приказ Шубникова — занять круговую оборону и быть готовыми драться в окружении — был для них полной неожиданностью. И, конечно, очень неприятной. Особенно для Куценко, первым занявшего Боковку.

Сын столяра из тихого местечка Лубны, что на Полтавщине, Семен Куценко уже смутно помнил свой отъезд из отчего дома в трудном для Украины тридцатом году. Уезжал он тогда на учебу в танковое училище. И очень гордился этим, всем показывал направление, подписанное райвоенкомом краснознаменцем товарищем Слуцким. Отец тоже ходил как именинник, прихватил ту бумагу с собой в мастерскую и показал ее своим товарищам — таким же, как сам, седоусым дядькам с круглыми запорожскими головами.

В тридцать девятом году старший лейтенант Куценко командовал ротой легких танков, которые хорошо проявили себя в сухих монгольских степях Халхин-Гола. Но под Бродами в сорок первом он видел, как тяжко приходится его полку, вооруженному теми же самыми танками, которые ему так нравились в Монголии. После боев на Днепре у него совсем не осталось машин. Послали в Москву, в распоряжение Главного автобронетанкового управления. А там распорядились как могли: нового полка не дали (к тому времени танковые корпуса и дивизии были уже расформированы, отдельных танковых бригад насчитывалось не так много) и Куценко назначили командовать участком в Можайском укрепрайоне. Пришлось ему вводить в бой молоденьких, подтянутых курсантов московских военных училищ, занявших окопы и дзоты, наспех построенные московскими женщинами.

Почти на Бородинском поле Куценко был тяжело ранен, лежал в госпитале в Ярославле и лишь весной сорок второго года смог прибыть в автобронецентр. Здесь он и начал формировать танковую бригаду. Здесь и познакомился с Козловским. Отсюда своим ходом его бригада дошла до станции погрузки, а там — эшелоны, марш через леса и вот этот прорыв.

Когда бригада входила в проделанную пехотой брешь, Куценко чувствовал себя превосходно. Пожалуй, впервые со времен Халхин-Гола его танки действовали как танки: их не зарывали в землю, не заставляли прогрызать вражескую оборону, как это нередко бывало в минувшем году. Прорвать оборону им и тогда порой не удавалось, но воздух после такого боя долго пах нефтяной гарью.

Теперь все шло по правилам. Артиллерия сметает своим огнем систему вражеского огня, пехота осуществляет прорыв, саперы подготавливают проход через минные поля, и танки устремляются вперед, перерезая неприятельские коммуникации, заходя врагу в тыл, не оглядываясь на свои фланги. Все шло хорошо целых семь дней. Куценко был счастлив. И вот снова прозвучало проклятое слово «окружение». Неужели опять придется, как тогда, в сорок первом, брести по лесам, избегать дорог, обходить деревни?.. Но уже через час после того, как к нему позвонил Шубников, он отдавал себе ясный отчет: все будет так и в то же время не совсем так. Связь с корпусом надежная, ориентиры указаны точно, задача достаточно определенна. Значит, можно жить. Значит, многому мы научились за эти семнадцать страшных месяцев!

Боев оглянулся. Кругом было тихо. Или, может быть, ему так показалось? Снег набился в кабину машины через разбитое лобовое стекло. Боев чувствовал сильную боль в ушах, голова налилась тяжестью. С трудом повернулся, уцепившись за руль, нагнулся в проем, где прежде была дверка — она была сорвана, — и увидел Прохорова — он лежал скорчившись и уткнувшись в снег.

Превозмогая боль, Боев выбрался из машины.

Прохоров был мертв. Боев достал из кармана его гимнастерки красноармейскую книжку и еще какие-то бумажки, разыскал под сиденьем лопату и принялся долбить замерзшую землю в дорожной обочине.

Часа через два, вспотевший, измученный — боль в голове не кончалась и в глазах плыли оранжевые круги, — он смог положить тело Прохорова в неглубокую яму и забросать сверху комками мерзлой земли.

Шел сильный снег, и дорога слилась с полем. Лес, который тянулся вдоль дороги, укутала белая мгла, но было тихо. Боев снял рукавицы и потрогал уши. На ладонях — кровь. Он понял, что сейчас, может быть, и не тихо кругом, наверно, воет ветер, но просто он не слышит. Надо идти. Боев поднял лежащий у колеса машины холщовый мешочек, разорвал его, вытащил пряник, положил в карман и пошел в сторону леса.

Идти было трудно — снег за то время, что был он без сознания, покрыл землю толстым слоем.

Лес оказался совсем небольшим, да и не лес, а, скорее, придорожная посадка. По вспаханному, покрытому рыхлым снегом полю идти было еще труднее — сапоги промокли, и ноги начали леденеть. Но Боев понимал, что идти все равно надо, иначе пропадешь.

Только теперь, когда он довольно далеко отошел от дороги, в голову вернулись мысли о том, что произошло сегодня. Все было так внезапно. И кто мог подумать, что это его первое боевое задание обернется столь трагично. А он еще ругал Прохорова за то, что тот хотел остаться там, в теплой избе у старшины Горобца. Остались бы, поели и, может быть, не встретили бы эти фашистские танки. Впрочем, откуда они взялись здесь, в тылу, на дороге? Мысли путались. Поле не кончалось, и силы уже убывали. Круги перед глазами приняли красный цвет и, казалось, стали больше, а голова болела еще сильнее.

Снегопад кончился, на небе из темноты вдруг выступила круглая луна, и только теперь Боев увидел на горизонте зарево. «Наверно, слышна и канонада», — подумал Боев, но он не слышал ее, в ушах был звон.

Деревня появилась как-то сразу. В крайних хатах тускло горели огоньки. Он собрался и, задыхаясь, побежал. На крыльце крайнего дома упал, поскользнувшись, — в соседнем дворе звонко залаяла собака. Боев стукнул в дверь кулаком. Никто не отозвался. Он стал стучать одеревеневшими сапогами — дверь скрипнула, звякнул засов, и на пороге появилась маленькая старушка, укутанная платком, с фонарем «летучая мышь» в руке.

— Ты кто? — спросила старушка, но дверь распахнула. — Заходи, что ли.

Боев шагнул в тепло избы и сразу нелепо повалился на деревянный пол.