Михаил Ульянов - Марков Сергей Николаевич. Страница 18

Перед входом в самую популярную пиццерию «У Микеле», куда привёл нас черноглазый, кривоносый, похожий на боевика каморры гид Джакомо (защитившийся по «Новейшей истории СССР»), стояла очередь. Неаполь — родина лотереи, спагетти и пиццы (как утверждал гид, коренной неаполитанец); нет на земле лучше воды для макаронной кулинарии, чем неаполитанская, жёсткая, содержащая солей кальция и магния ровно столько, сколько необходимо для идеальной «пасти-анти-пасти». Джакомо вошёл, что-то сказал хозяину заведения, показывая на нас, тот с интересом посмотрел, кивнул.

— Денег, что ли, он ему дал? — предположила Алла Петровна. — Прямо как у нас.

Мы прошли без очереди внутрь, где настенная табличка сообщала, что это старейшая и лучшая в мире пиццерия, не имеющая филиалов, и где висел большой портрет её основателя, дона Микеле, с богатейшими усами, лихо загнутыми вверх. Слева — длинные столы, за которыми поглощалась пицца, а справа за невысокой перегородкой на глазах у посетителей пиццу делали. Вернее сказать, создавали. Творили. Ваяли. Пожилой солидный повар и его помощник лет двенадцати. Мальчишка раскатывал тесто в тонкую лепёшку, смазывал оливковым маслом, повар засыпал тёртым сыром, заливал мелко нарезанными давлеными помидорами или каперсами, артишоками, бросал сверху зелень — и в печь, полыхающую в углу зала. Через несколько минут лучшая в Неаполе (в мире! — скажет неаполитанец, и будет трудно не согласиться, отведав) пицца готова. Лепёшка — масло — сыр — помидоры — зелень — в печь… Конвейер работал без передышки, лица в поту, жар от печи, дым, а руки повара, которые никакая автоматика не заменит, будто созданные для делания пиццы, работают: помидоры — зелень — в печь… Свободных мест «У Микеле» не бывало, туристов сюда водили весьма дозированно, потому что всё занято неаполитанцами, парни из каморры эту пиццерию не трогали, сами ели здесь пиццу и их жёны, дети; здесь ели и нахваливали пиццу короли, лорды, шейхи, космонавты, а также Фернандель, Росси, Паваротти, Челентано, Марадона и ещё по крайней мере полтысячи мировых знаменитостей.

— Джакомо, а что такого вы ему сказали, — поинтересовалась Алла Петровна, — что нас пропустили без очереди?

— Я сказал, что сопровождаю маршала Жукова с семьёй, — ответил гид без тени улыбки.

— А он знает маршала Жукова? — усомнился Ульянов.

— Нет. Но я объяснил, что если бы не партизаны повесили Муссолини вниз головой на бензоколонке, то это сделали бы гвардейцы маршала Жукова. Которые потом арестовали и казнили Берию, главного сталинского палача. А кто не знает Сталина?

— Своеобразный урок истории, — улыбнулся Ульянов, а мы расхохотались, запивая пышущую жаром пиццу холодным рубиновым вином. — Вкусно, однако, кормят у моего тёзки, ведь Микеле — это Михаил?

— Ну конечно — Миша! — отозвалась Алла Петровна. — Это тебе, Миша, не твои сибирские пельмени.

— А пельмени, однако, не хуже, — сказал Ульянов, промокая поджаристым краешком пиццы помидорную мякоть, оставшуюся на тарелке, и отправляя в рот.

Выйдя из пиццерии, мы непонятно как уселись в крохотный, меньше родного «запорожца», «фиат» Джакомо с откидывающимся верхом и поехали к крепости Святого Мартина, чтобы сверху полюбоваться городом и заливом.

— Жаль, что не успеваем в Помпею, — вздохнул я.

— В принципе можем и успеть, — сказал Джакомо. — Если повезёт и не попадём в пробку.

— Говорят, там такие фрески фривольные, — заметила Алла Петровна. — На стенах древних борделей, раскопанных археологами, такое изображено, что приличная тёща не поедет туда в компании с зятем.

— Эх, Алла Петровна! А Стендаль, между прочим, в очерке «Рим, Неаполь и Флоренция» писал: «Самое любопытное, что я видел за своё путешествие, — это Помпея».

— Нет, рисковать не будем, — закрыл дискуссию Ульянов. — Как-нибудь в другой раз.

— Помнишь, Миша, мы с тобой смотрели «Калигулу» в Тбилиси у дочки Джапаридзе? Или ещё в каком-то доме, не помню. Тогда мало у кого эти видеомагнитофоны были. Как там? «Я, Калигула Цезарь, повелеваю!.. — подавшись вперёд, забасила мне в ухо сидевшая на заднем сиденье тёща. — Кто самые богатые в нашем Риме?.. Кто самые похотливые?.. Имперский бордель — вот лучший способ пополнить казну империи!.. Пять золотых — и лучшие тела Рима, отточившие своё мастерство, пока мужья заседали в сенате, ваши! Жёны сенаторов восхитительны и ненасытны! Сенатор Марцелл! Твоя жена здесь всех распугает!» Ха-ха-ха!

— Вы гениально могли бы сыграть, скажем, Агриппину, Алла Петровна, — польстил я.

— Мессалину бы не могла?

— Спрашиваете!.. Или даже Нерона.

— Мели Емеля, твоя неделя!.. Это Алла Демидова всё Гамлета мечтает сыграть.

— Высоцкий её не устраивал? [3]

— Михаил Александрович, — спросил я теснившегося впереди с Джакомо главу семьи, воспользовавшись обшей размягчённостью, — считается, что по накалу, по глубине страстей Ричард Третий — вторая роль у Шекспира. На первом месте всё-таки Гамлет. Не жалеете, что не довелось сыграть принца Датского?

— Никогда не представлял себя в роли Гамлета, — решительно, даже жестковато для антуража ответил Ульянов (видимо, достали его этим вопросом, подумал я).

— Вы много Гамлетов видели?

— Три-четыре.

— Который из них больше задел?

— Пол Скофилд. Может быть, потому, что это были первые гастроли в Москве [4].

— А Гамлет Высоцкого? Автор вашего золотого «Председателя» Юрий Нагибин, да и многие московские интеллигенты, я помню, Гамлета Высоцкого активно не приняли, рассуждали в ресторанах ЦДЛ, ВТО: «говно», мол… Вспоминали того же Скофилда, других англичан, нашего советского Марцевича…

— Я считаю, это интересная работа Высоцкого, — сказал Ульянов, поглядывая на нехотя остывающий к вечеру Неаполь. — Вот эта его заземлённость, русифицированность, что ли, русскость мне понравились.

— Потому что Михаил Александрович у нас не московский интеллигент, — с усмешкой прокомментировала Алла Петровна.

— Нет, просто не люблю, когда выпендриваются, — сказал Ульянов. — Ты про рецензии в газетах спрашивал, — напомнил он мне. — После премьеры в 1971-м «Антония и Клеопатры» у нас в Театре Вахтангова Любовь Орлова писала в маленькой рецензии в «Огоньке», что весь спектакль пронизан страстью и яростью Антония — Ульянова, который больше солдат, чем император и государственный человек. Мол, именно это и хорошо: с открытой грудью, с распахнутым сердцем, такой понятный и такой сегодняшний… Потому, может быть, и запомнил, что это Любовь Орлова писала, одна из самых артистичных актрис нашего кино… — Ульянов мельком взглянул на Аллу Петровну, едва заметно сведшую брови над переносицей, — и умолк.

— А ругали сколько, Миша! — нанесла она ответный укол.

— Да, многие критики и зрители не приняли моего Антония. Как раз потому, что сочли его уж больно близким, заземлённым. Каким-то деревенским надсадным, разгульным мужиком. Всё-таки римский император, владевший «половиной мира». Где, мол, осанка, особость имперская? Но я сыграл своего Антония… — помолчав, сказал Ульянов. — А знаете, что Плутарх писал? Коли уж мы здесь, в Римской империи… «Антоний был сластолюбив, пьяница, воинствен, расточителен, привержен роскоши, разнуздан и буен, а потому… он то достигал блестящих успехов, то терпел жесточайшие поражения, непомерно много завоёвывал и столько же терял, падал внезапно на самое дно и вопреки всем ожиданиям выплывал. Он был простак и тяжелодум и поэтому долго не замечал своих ошибок, но, заметив, бурно раскаивался… Ко всем этим природным слабостям Антония прибавилась последняя напасть — любовь к Клеопатре, разбудив и приведя в неистовое волнение многие страсти».

— Так можно было и почти любого вашего героя охарактеризовать, — заметил я. — Рогожина, Митю Карамазова, хоть они и не императоры, Диона, Степана Разина…

— Я сыграл своего Антония… — повторил Ульянов.