Михаил Ульянов - Марков Сергей Николаевич. Страница 4

Мы вновь встретились в Пицунде. Уроженцы Тбилиси почти не купались, больше сидели в барах, кидая понты и измываясь над местными жителями, по их мнению, «будто сбежавшими из Сухумского обезьянника». Кстати, один из них, сын или племянник зама Шеварднадзе, мне руки в присутствии своих «золотых» не подал, сделав вид, что не узнал, хотя накануне клялся в вечной дружбе, а потом догнал в темноте на пляже, извинялся. Ещё далёкие, уже угадывались раскаты будущего грома над Абхазией…

Слева от пляжа Дома творчества «киношников» с лёгкой руки кого-то из наших тогдашних секс-бомб, Светланы Светличной, Натальи Фатеевой, или зарубежных — пышногрудой Беаты Тышкевич, «колдуньи» Марины Влади — образовался нудистский пляж. Постепенно он стал пользоваться популярностью, чему не мешало то, что на деревьях рассаживались, повисали гроздьями, как бананы, аборигены с биноклями и время от времени местная милиция совершала на нудистов-натуристов набеги. В принципе ничего особенного в том не было — страна уже приобщалась к мировой цивилизации, приближалась к перестройке. Пляж в Пицунде отличался от подобных пляжей в Германии, Испании, Югославии изысканной публикой — иногда возникало ощущение, что возлежишь в окружении пришедших позагорать перед конкурсом красоты фотомоделей (тогда как западные натуристские центры повергают нередко в какую-то физиологическую депрессию). Красотки и красавцы собирались со всей округи — из «корпусов» посёлка Пицунда, где отдыхали в основном туристы из стран народной демократии, Венгрии, Польши, ГДР; из Домов творчества Литфонда, «Правды»; с окрестных привилегированных дач; просто «дикари», приезжавшие из Москвы, Ленинграда, Киева и снимавшие поблизости комнаты, терраски. Было волнительно, как выражались актрисы, и очень весело: голышом играли в карты, в домино, в волейбол, купались, загорали, знакомились друг с другом. Один из самых известных и влиятельных киноактёров и режиссёров обычно играл в карты, выпивая и закусывая виноградом, окружённый, как бог Дионис, четырьмя-пятью сногсшибательными нисейскими нимфами… Елена же обнажаться наотрез отказалась, как её ни уговаривали наши знакомые: «Я даже не представляю, что будет, если по Москве пойдёт слух, будто дочь Ульянова загорала голая!»

— …Скажи, а отец всегда был однолюбом? — спросил я Лену.

— Всю жизнь, с первого мгновения, как себя помню, росла в стопроцентной уверенности, что в мире нет ничего более надёжного и нерушимого, чем моя семья — отец с матерью. А это, понимаю теперь… Если б хоть намёк был на какую-то неверность, в таком гадюшнике, как театральный мир, это рано или поздно стало бы известно.

— Да-да, помню, на каком-то вечере в ВТО Марк Захаров рассказывал, как они по дороге куда-то в поезде расслабились, стали, как водится, хвастаться своими похождениями, победами… И лишь Ульянов был как кремень: никогда, ни при какой погоде! Но все же, скажи, недостатки хоть какие-нибудь у него имеются? А то просто святой… Яростным, разъярённым ты его помнишь?

— Да! Когда в детстве я плохо себя вела, мать тут же начинала орать, потом забывала, так и сходило. А отец молчал — молчал раз, молчал два, три, пять, десять… Когда же с моей стороны был уже явный перебор — его прорывало. Он обращался в бешеного зубра, носился по квартире и мог всё смести на своём пути!

— Колотил?

— Ни разу в жизни! Ты сам-то это можешь себе представить? А ругаться, ругался — недаром и я стала заядлой матершинницей!

— В чём же выражалась крайняя степень его ярости?

— То, что он мог наорать, это, конечно, было не самое страшное. Самое — когда начиналась многочасовая воспитательная беседа. Он садился в кресло в кабинете, вызывал меня, что называется, на ковёр и начинал прорабатывать. Говорил о том, как ему за меня стыдно, как я позорю его фамилию… И здесь уж я могла отвечать, не отвечать — ему было по барабану, потому что необходимо было выговориться, вылить всё. Продолжались его монологи порой несколько часов! То есть желая того или нет, но всю мощь своего актёрского темперамента и таланта, который заставлял рыдать тысячные залы и многотысячные стадионы, он обрушивал на меня, маленькую… Однажды я даже сознание потеряла: сползла по стене и упала в обморок. Отец дико испугался, стал меня откачивать. А когда я пришла в себя, его самого от страха за меня впору было откачивать…

Трудолюбием, работоспособностью, чувством ответственности Елена пошла в отца. Дети должны видеть, как родители работают, это очень важно, это передаётся. После художественной школы, куда её определили родители, она поступила в Полиграфический учиться на художника книги. После занималась офортами, а это многотрудная техника, связанная с кислотой, травлением, медью, но это ей безумно нравилось. Работала в реалистической манере. Отец никогда не принимал абстракционизм, сюрреализм, а в чёрном квадрате Малевича видел лишь чёрный квадрат. Хотя никогда не был категоричен, говорил, что, может быть, не всё понимает, мол, надо подумать… Вообще в Елене, единственной дочери Ульянова, много намешано.

…Сто семьдесят восемь сантиметров (да ещё всегда высоченные каблуки и отсутствие по этому поводу комплексов, а следовательно, привычки сутулиться) — ростом ни в мать (163), ни в отца (174), а больше, видимо, в родню двоюродную, сохранившую верность Сибири, в тётю (около 180), в дядю (под 190). Размер ноги соответствующий (41). Разворот плеч — в отца, и бёдра по женским меркам узковаты для таких параметров. В ней вообще причудливым образом ужились представители прекрасного и сильного полов, барышня с крестьянкой. И неизвестно, чего и кого больше. Впрочем, барышня всё же побеждает. Белокожая, на солнце сразу подгорает (в отца). Вытянутые серо-голубые глаза, узкое лицо, густые русые волосы, длинная, красивой лепки шея (как на критских вазах и барельефах) и руки, которые грех закрывать рукавами, хотя запястья (как и лодыжки) не слишком утончённые. Но — крутой (в отца) широкий лоб, тяжёлый волевой подбородок. Рукопожатию позавидует мужик. И манера водить машину — бурля, рассыпая глухие проклятия, а то и матерясь на нерадивых участников движения (в отца), куря за рулём (не в отца) — мужская, решительная (в гололёд, когда я выпил у моих родителей и усадил её, недавно получившую права, за руль, на пересечении Ломоносовского и Ленинского проспектов она столь решительно пошла на обгон, что сбила выбежавшего спиной из-за троллейбуса пешехода — влетев головой нам в лобовое стекло, осев перед капотом бездыханно, он оказался пьяным в дым, признал себя виновным и, хоть и реально пострадал, лечился, а тормозной путь Елены составил добрую сотню метров, в конце концов выплатил нам деньги за капот и стекло). Голос — глубокий, контральтовый (больше в мать). Искренность, неспособность врать, изворачиваться, юлить (в отца). Подверженность депрессиям (в отца), но неумение с ними совладать. («Как интересно у нас вышло, — заметила в начале круиза Алла Петровна, — Михал Александрович — Скорпион, Ленка — Стрелец, мрачные знаки самого тёмного времени года, а мы с тобой, Серёжа, Львы — солнечные, сейчас самое наше время».) Отсутствие тормозов, но, продолжая автомобильную аналогию, сильное сцепление с отцом, что часто её и тормозит. Трудолюбие, порой переходящее в трудоголизм (в отца, но и в мать) — порой мне так и не удавалось вытащить её, скажем, из мастерской, где она корпела над своими тончайшими офортами, в ресторан ВТО, Домжура, Дома кино или просто в гости. Непримиримость и некоторая несдержанность (не в отца): может выплеснуть бокал шампанского (предварительно взболтав, с изящно отставленным мизинцем, проволочкой от пробки, дабы выпустить газ) в лицо обидчику, дать по морде, притом не дамской пощёчиной, но кулаком; однажды, когда на кухне нашей новой трёхкомнатной кооперативной квартиры на Делегатской улице мы с друзьями «отдыхали по-человечески», с основательной уже батареей пустой стеклотары, окурками в консервах, приблудными девчонками, она пришла, и чугунная сковорода, пущенная её мощной, как у дискобола, десницей, едва не пробила брешь в капитальной стене у моего виска, оставив глубокую вмятину, — но и правильно сделала (может быть, жаль, что промазала)…