Жестокий континент. Европа после Второй мировой войны - Лоу Кит. Страница 14
Однако не только необходимость увеличила уровень краж и грабежей во время и после войны. Одним из самых важных факторов этого явления было то, что война давала больше возможностей украсть, впрочем, и искушение было велико. Гораздо легче войти в частное владение, двери и окна которого выбиты взрывом бомбы, нежели взламывать двери и окна самостоятельно. А когда недвижимость брошена хозяевами в зоне военных действий, легко убедить себя, что ее владельцы больше не вернутся. Поэтому грабежи опустевшей недвижимости начались задолго до того, как война создала дефицит. В деревнях вокруг Варшавы люди начали грабить дома своих соседей почти с самого начала войны. Например, семья Анджея С. бежала из района боевых действий в сентябре 1939 г. Когда Анджей и его близкие вернулись через несколько недель, они обнаружили, что даже несущие конструкции их дома разобраны. Родителям Анджея пришлось ходить по соседям и требовать вернуть стропила и другое принадлежавшее им имущество.
По мере того как война распространялась по континенту, вместе с ней распространялись грабежи и кражи, и не только в тех странах, которые были напрямую затронуты войной. В нейтральной Швеции, например, в 1939 г. внезапно случился всплеск обвинительных приговоров, и их уровень оставался высоким на протяжении всей войны. В Стокгольме случаи краж участились почти в четыре раза между 1939 и 1945 гг. Этот показатель выше, чем, скажем, даже во Франции, где за годы войны число краж утроилось. Аналогично в Швейцарии (например, кантон Базель) уровень подростковой преступности вырос вдвое. Почему в нейтральных странах произошел рост преступности во время войны? Этот вопрос долго озадачивал социологов. Единственное правдоподобное объяснение, по-видимому, кроется в сильнейшем чувстве тревоги, возникшем у людей по всей Европе с началом войны: общественная нестабильность распространилась по континенту, как инфекция.
На большой части оккупированной территории кража стала таким нормальным явлением, что вообще перестала считаться преступлением. Действительно, так как многие местные жандармы, полицейские и гражданские власти были заменены нацистскими марионетками, кражи и другие преступления часто расценивались как действия сопротивления. Партизаны воровали имущество у крестьян, чтобы продолжать борьбу в интересах тех же самых крестьян. Крестьяне продавали продукты на черном рынке, чтобы они не попали в руки оккупантов. Люди грабили местные склады, чтобы не дать германским солдатам сделать это первыми. Можно было оправдать все виды краж и спекуляций, особенно задним числом, потому что в таких утверждениях часто было зерно правды. В сущности, мир нравственности перевернулся с ног на голову: действия, которые когда-то были аморальными, теперь оказались на уровне нравственного долга.
Когда наступающие союзники наконец начали освобождать Европу, возможности для краж и грабежей увеличились. Многие местные жандармы и главы муниципалитетов бежали. Те, кто остался, часто оказывались отстраненными от должности почти сразу же при появлении союзников. На их места назначались не имеющие опыта военные представители, мало разбиравшиеся в местных вопросах. В последовавшем за этим хаосе исчезло всякое подобие закона: волна преступности, прокатившаяся по Европе, превзошла ту, которая поднялась во время войны, и с тех пор ничего подобного не случалось. В старых немецких провинциях Померании и Силезии царило такое беззаконие, что избранная польская администрация окрестила их «Дикий Запад». Збигнев Огродзинский, один из первых польских чиновников, назначенных в Штеттин (или Щецин, как его станут называть), постоянно носил при себе пистолет, чтобы защищаться от грабителей и бандитов, и ему приходилось регулярно доставать его. По словам британского медика, работавшего в этом городе, «убийство, изнасилование, ограбление с насилием стали такими обычными явлениями, что никто не обращал на них внимания».
Неаполь после освобождения быстро превратился в самый крупный порт снабжения в мире, а также в один из мировых центров организованной преступности. «Армейские сигареты и шоколад воровали центнерами и перепродавали по фантастическим ценам, – писал Алан Морхед в 1945 г. – Автомобили крали по шестьдесят – семьдесят штук за ночь (не всегда итальянцы). Грабежи особенно ценных вещей, вроде автомобильных покрышек, стали упрочившимся бизнесом». Временные прилавки по всему городу открыто торговали украденными военными товарами, полученными от коррумпированных чиновников, мафиозных шаек, бандитов и групп армейских дезертиров, соперничавших друг с другом в грабежах поездов союзников, везущих различные припасы. Группы детей прыгали в кузова армейских грузовиков, чтобы украсть все, что смогут ухватить, – солдаты армий союзников били их по рукам штыками, чтобы отпугнуть, в результате чего хлынул поток детей с отрубленными пальцами, обратившихся за медицинской помощью.
Послевоенный Берлин, по словам одного историка, стал «столицей мировой преступности». После войны в городе каждый месяц арестовывали по 2 тысячи человек, что на 800 % превышало довоенный уровень. К началу 1946 г. каждый день происходило в среднем 240 грабежей, а дюжины организованных банд терроризировали город днем и ночью. Одна жительница Берлина записала в своем дневнике, что «все понятия о собственности совершенно уничтожены. Все крадут друг у друга, потому что крадут у каждого». Рут Андреас-Фридрих, другая жительница Берлина, назвала жизнь в нем «игрой в бартер», когда предметы переходят от одного человека к другому, и никто не знает, кто был их владельцем. Схожие настроения царили во всей Европе. По свидетельству одной венгерки: «Иногда русские крали у нас, иногда мы брали у них, то одно, то другое. Или наоборот…» Само понятие частной собственности утратило смысл.
Нужда, несомненно, играла большую роль в размахе преступности, но были и другие в равной степени важные факторы. Начнем с того, что, как только табу на кражу оказалось несостоятельным, стало гораздо легче воровать снова и снова. После шести лет войны такое поведение для некоторых людей стало образом жизни: те, кто сумел выжить, совершая мелкие кражи или занимаясь незаконной торговлей, не собирались останавливаться только потому, что война закончилась, особенно когда тяготы становились все ощутимее.
Однако многое наводит на мысль о том, что широко распространенное после войны воровство отвечало более глубокой потребности многих из тех, кто совершал кражи. Похоже, многие испытывали навязчивое желание воровать, даже когда предметы, которые они брали, оказывались совершенно бесполезными для них. Бывшие перемещенные лица часто рассказывают истории о кражах скатертей в ресторанах или «чего-то совершенно дурацкого, вроде большого цветочного горшка». Мария Белика, полька, которая выжила после четырех лет тюрем и трудовых лагерей, утверждает, что она испытывала тягу взять что-то как почти физический позыв. После войны американцы поселили их с сестрой на некоторое время в немецкой вилле недалеко от фарфорового завода, где ее заставляли работать.
«Я сидела вместе со своей сестрой, и Ванда сказала: «Знаешь, мне нравится эта картина на стене. Я, наверное, возьму ее. Я думаю, за все мои страдания хватит одной картины». А я сказала: «Здесь есть фарфор. Мне он очень нравится. Мы надрывались на этом фарфоровом заводе много лет. Я заберу фарфор».
На следующее утро, устыдившись, обе девушки вернули то, что взяли.
Самым распространенным после войны мелким преступлением была покупка или продажа товаров на черном рынке. И опять-таки незаконная торговля во время войны поднялась в сознании людей до уровня сопротивления нацистскому режиму: любые товары, особенно с черного рынка, не попадали в руки немецких оккупантов. Во Франции, например, каждый год на бойню доставляли на 350 тысяч голов скота меньше, чем было зафиксировано официально. Фермерам, производившим молоко, часто приходилось везти свою продукцию на черный рынок, чтобы выжить: на континенте с сильно разрушенной транспортной системой они не могли полагаться на ежедневные удои молока и были вынуждены развивать неофициальные местные сети поставок, чтобы гарантированно продавать свою продукцию. По всей Западной Европе неофициальные сети функционировали наравне с официальными рынками. В Восточной Европе, где нацисты стремились реквизировать как можно больше продовольствия, происходило то же самое. Здесь, более чем где бы то ни было, черный рынок был необходим для выживания, и участие в нем стало почти моральным долгом фермеров и торговцев, без него сотни тысяч поляков, украинцев и жителей Прибалтики умерли бы с голоду.