Повседневная жизнь ЦРУ. Политическая история 1947-2007 - Данинос Франк. Страница 47

К этому, возможно, следует добавить вторую причину: Колби хотел любой ценой избавиться от Энглтона. Как и большинство офицеров Оперативного директората, он считает, что шеф контрразведки парализовал работу управления. Энглтон очень сблизился с Кимом Филби, которого Советы в 1940-е годы внедрили в высшие эшелоны британской разведки. Он считал его своим доверенным лицом и другом, с которым он мечтал переделать мир и болтал долгие часы о том, как победить КГБ в войне разведок.

Можно представить, каково было Энглтону, когда, в конце концов, он узнал истинное лицо Филби! С тех пор он стал крайне подозрительным не только в отношении советских перебежчиков, но и своих коллег. Он повсюду видел двойных агентов… Он даже считал, например, что британский премьер-министр Гарольд Вильсон работает на КГБ, что директор французской внешней разведки был «кротом» и что Киссинджер находится под советским влиянием! В плане международных отношений Энглтон был убежден, что разрыв между Китаем и СССР был уловкой, направленной против Соединенных Штатов.

Одно дело хорошо демонстрирует близорукость и паранойю Энглтона. В 1964 году Юрий Носенко, офицер КГБ, исчезает из своего номера в женевском отеле, а затем появляется в Соединенных Штатах. Пресса того времени представила этот побег как большой успех ЦРУ. Носенко утверждал, что располагает важными сведениями. Например, он раскрыл, что американское посольство в Москве напичкано микрофонами. Сообщенные им сведения позволили также идентифицировать агентов КГБ в Западной Европе. И это не всё. Носенко рассказал, что он лично вел досье КГБ на предполагаемого убийцу Кеннеди, Ли Харви Освальда, когда тот находился в СССР. Помимо этого Носенко заверил также, что СССР не имеет абсолютно никакого отношения к убийству Кеннеди. По его словам, Освальд действительно предлагал свои услуги, но в КГБ пришли к заключению, что он «психически неустойчив» и «недостаточно умен», чтобы стать советским шпионом.

Энглтон не доверял Носенко. Действительно, в его показаниях было много противоречий, и он несколько раз не прошел проверку на детекторе лжи, который ЦРУ стало использовать с начала 1950-х годов. Его подозрения укрепил Анатолий Голицын, другой офицер советской разведки, сбежавший на Запад за шесть месяцев до этого, который предупредил, что КГБ якобы начнет большую программу дезинформации с использованием ложных перебежчиков. В действительности «кротом» КГБ был Голицын, а не Носенко! Носенко усиленно искали его бывшие коллеги, получившие приказ его ликвидировать.

Но Энглтон позволил себя одурачить. В результате, чтобы сломать Носенко физически и психологически, его продержали 1277 дней в Вирджинии в изоляции в специально созданной для него очень маленькой камере без единого окна, в которой постоянно горел свет. Не было ни радио, ни телевизора, ни книг, ни газет. Шахматная доска, которую он сделал из салфетки для тренировки мозгов, была конфискована. В качестве пищи — хлеб, суп и овсянка. За исключением допросов никто не имел права сказать Носенко ни слова. Допросы проходили вопреки действующим правилам ЦРУ, согласно которым управление имело право задерживать и допрашивать таких граждан за границей, но не на территории США, где только ФБР имело на это право.

Именно по этой причине это дело числится в списке «фамильных драгоценностей» ЦРУ. Составляя его лично, Колби знал это дело прекрасно и добавил его в качестве обвинения Энглтона. Таким образом, он приложил все усилия, чтобы освободиться от Энглтона, «ультраконспиратора», по его собственным словам. Напрасно. Так как легендарный шеф службы контрразведки ЦРУ был лицом влиятельным, с очень хорошими связями. Однако, раскрыв прессе некоторые детали операции «Хаос» и особенно имя ее руководителя, Колби нашел неотразимое средство, чтобы освободиться от него.

Какими бы мотивами ни руководствовался Колби, последствия его демарша для ЦРУ не поддаются оценке.

Ужасный «джин» был выпущен из бутылки. Отныне американская разведка и ЦРУ в особенности больше никогда не останутся теми же…

До появления статьи Херша конгресс почти не обращал внимания на дела разведки. В 1950-е и 1960-е годы в конгресс было внесено двести законопроектов, касающихся спецслужб. Ни один из них не был поставлен на голосование. В течение этого периода слушания с участием представителей разведывательного сообщества длились в среднем двадцать часов в год. На них главным образом речь шла о бюджете. Но это был не контроль, а скорее спорадический, некритический взгляд. Шлезингер рассказывает, например, что не далее как в 1973 году он подошел к одному сенатору, чтобы рассказать об одной тайной операции, проводимой ЦРУ. «Нет, нет, мой дорогой, не говори мне ничего! Принимайтесь за дело и делайте его. Но я ничего не хочу знать!» Колби также покажет, что «конгресс был информирован настолько, насколько этого хотел».

Отношения между ЦРУ и конгрессом, или отпущение грехов по неведению.

Не зная о реальном состоянии дел, конгрессмены были готовы закрыть глаза на действия ЦРУ за границей, которые становились всё более и более спорными из года в год… Но не внутри страны. Разоблачения Херша меняют всё. Конгресс осознает, что был слишком доверчив, слишком наивен и слишком терпим в отношении спецслужб. Другими словами, эти разоблачения открыли глаза конгрессу. И переполнили чашу терпения того, с чем американцы могли смириться в сфере деятельности этой загадочной организации, созданной в самом начале холодной войны.

Эффект снежного кома начинается с принятия закона, ограничивающего свободу действий Белого дома на проведение тайных операций. Эта поправка Хьюса-Райана была принята 31 декабря 1974 года. Институт президентства, ослабленный «Уотергейтом», не смог воспрепятствовать принятию этого закона, обязывающего Белый дом ставить конгресс в известность о всех операциях ЦРУ, выходящих за рамки сбора разведывательной информации. Отныне президент должен подписывать документ, в котором он объясняет, почему данная тайная операция важна для национальной безопасности, как он рассчитывает ее провести и каковы возможные риски. Каждая из этих операций должна быть рассмотрена в шести парламентских комитетах, в состав которых входит более ста пятидесяти человек (число комитетов через несколько лет будет сокращено до двух, чтобы снизить риск утечки сведений).

Теоретически эта поправка означает конец принципа «благовидного предлога». Белый дом не сможет больше уходить от ответственности за тайные операции. Всё должно быть скреплено подписью и печатью президента. Через прессу Колби утверждает: «Я не считаю, что мы должны были обманывать американский народ. Мы можем его информировать, сохраняя при этом секретность, где это необходимо».

Но конгресс не желает останавливаться на этом. Он решил провести свое собственное расследование о действиях ЦРУ и операции «Хаос» в особенности. Значительное число его членов было избрано недавно и не имело опыта работы в наиболее напряженные моменты холодной войны. Они обещают своим избирателям играть роль жандармов, как они это делали некоторое время назад в случае «Уотергейта». Именно в такой скандальной обстановке начинается 1975 год, который станет в Соединенных Штатах годом разведки.

Глава тринадцатая

Ужасные годы

«Мы действительно влипли в грязную историю!»

Именно так Форд описывает Хелмсу в начале января 1975 года положение, в котором находится его администрация. Бывший директор защищает ЦРУ, объясняя, что оно шпионило за американскими диссидентами с единственной целью выявления их связи с иностранными организациями. Форд ему отвечает, что он не хочет «устраивать охоту на ведьм». Но добавляет, что «в силу сложившейся ситуации я не уверен, что смогу всё взять под контроль…».

Ричард Чейни, глава администрации Белого дома, рекомендует Форду сохранять разумную дистанцию с ЦРУ, также как вело себя управление в деле «Уотергейт». С момента создания ЦРУ президенты всегда вставали на его открытую защиту. Но оно превратилось в политический яд! Форд дает ясно понять директору ЦРУ, что он должен выходить из этой ситуации сам.