Сталин. Наваждение России - Млечин Леонид Михайлович. Страница 4

Рыков был прав. Такие спектакли вождь устраивал до конца своей жизни, регулярно проверяя своих подручных – и немного их пугая.

На пленуме ЦК 19 декабря 1927 года Сталин опять завел речь об отставке:

– Уже три года прошу ЦК освободить меня от обязанностей генерального секретаря ЦК. Пленум каждый раз мне отказывает. Я допускаю, что до последнего времени были условия, ставящие партию в необходимость иметь меня на этом посту как человека более или менее крутого, представляющего известное противоядие против опасностей со стороны оппозиции. Я допускаю, что была необходимость, несмотря на известное письмо товарища Ленина, держать меня на посту генсека. Но теперь эти условия отпали. Отпали, так как оппозиция теперь разбита. Стало быть, теперь уже нет налицо тех оснований, которые можно было бы считать правильными, когда пленум отказывался уважить мою просьбу. Эти особые условия отпали теперь, и пора принять к руководству указание товарища Ленина. Уверяю вас, товарищи, что партия только выиграет от этого.

Но Сталин твердо знал, чем закончится голосование на пленуме. Только один человек воздержался, остальные высказались за переизбрание Сталина генеральным секретарем.

Вождь не скупился на похвалы своим опричникам. Перед войной половина секретарей ЦК национальных республик, краев и областей и две трети секретарей горкомов и райкомов не имели даже среднего образования. Страной управляли люди, которые с трудом читали и писали! Но Сталин широким жестом причислил весь партийный аппарат к интеллигенции.

Выступая на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда, Сталин говорил:

– Все наши люди состоят из интеллигенции, это надо вбить в голову. Интеллигенция у нас должна быть солью земли. Раньше издевались над интеллигенцией, что она считает себя солью земли, а на самом деле пустышка, потому что она служила не земле, а небу, не народу, а эксплуататорам. У нас, наши кадры, мало сказать, что они бывшие рабочие, бывшие крестьяне. Коль скоро товарищ Шкирятов ушел от станка и стал заниматься в Центральной контрольной комиссии, вы уже интеллигент. Я извиняюсь (смех в зале). Никому дела нет, кем вы были десять лет тому назад, а вы сейчас интеллигент.

Шкирятов с готовностью откликнулся:

– Правильно, товарищ Сталин, я с вами согласен…

Сталин нашел самый фантастический пример «нового интеллигента». Матвей Федорович Шкирятов, которого вождь, извинившись, назвал интеллигентом, тридцать лет служил по ведомству партийной инквизиции. Мало того, что он был безжалостен и жесток, Матвей Федорович никогда не учился и был настолько безграмотен, что его было трудно понимать. Сохранилось его письмо Серго Орджоникидзе, в котором Шкирятов делится впечатлениями от летнего отдыха совместно с наркомом по военным и морским делам Климентом Ефремовичем Ворошиловым и от своей мужественной борьбы с внутрипартийной оппозицией (цитирую без правки):

«Здравствуй дорогой Серго.

Пишиш и и не знаеш прочтеш ли, буду надеятся, что прочтеш. Дорогой Серго как плохо, что тебе нет вообще в данное время. Я уже работаю несколько дней, отдых провел все время с Климом, хорошее зее кончили с удовольствием. Трепались в Крыму, приехал среду, окунулся в работу, а работы сейчас так много и не легкая. Я знаю как ты там переживаеш все эти соббытия происходящие здесь.

Дорогой Серго. Что они делают. Еслим был пириод когда они скрывали, что они ведут фракции работу, то в данное время этого уже нет. Они не скрывают и привлекают к своей работе всякого, лиш был бы против ЦК. Они борятся всячискими способами чтобы подорват авторитет к парти и расшатат ея дисциплину…»

Поразительным образом Сталин производил впечатление и на более просвещенные умы, чем те, что трудились в партийном аппарате.

– Иосиф Виссарионович, – говорил о нем руководитель Союза писателей Александр Александрович Фадеев, – как известно, был большим артистом и по-разному мог разговаривать – и с подковыркой, а когда нужно, мог и так человека увлечь, так приласкаться, такой натурой показаться, что, кажется, ты ему должен всю душу доверить.

Чудесный детский писатель Корней Иванович Чуковский описал в дневнике, как 22 апреля 1936 года они с Борисом Леонидовичем Пастернаком (будущим лауреатом Нобелевской премии по литературе) встретились на съезде комсомола. Вдруг в президиуме появился Сталин.

«Что сделалось с залом! – писал Чуковский. – А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое.

Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко [1]. И мы все ревновали, завидовали – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства.

Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали: “Часы, часы, он показал часы” и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: “Ах, эта Демченко, заслоняет его!” (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…»

Поразительно, что за пределами страны русские писатели не испытывали такого восторга по поводу Сталина. Совсем наоборот. Один из самых одаренных русских прозаиков Иван Алексеевич Бунин эмигрировал в Гражданскую войну. Страшно скучал по России, но отчетливо понимал, что происходит на родине. В те же годы записывал в дневнике:

«Вечера. Зуров слушает русское радио. Слушал начало и я. Какой-то “народный певец” живет в каком-то “чудном уголке” и поет: “Слово о Сталине в народе золотой течет струей…” Ехать в такую подлую, изолгавшуюся страну!»

Религиозный философ Георгий Петрович Федотов в эмиграции писал, что Сталин не революционер, он, «как немецкие императоры в Петербурге XVIII века, прежде всего хозяин России. Но хозяин хищнический, варвар, которым движет страх и борьба за личную безопасность, за сохранение власти».

Почему же такие бесконечно талантливые люди, как Борис Пастернак, выражали восхищение вождем?

«Легкомысленной Москве положено было быть городом иллюзий, – снисходительно писал выдающийся литературовед Сергей Аверинцев. – Даже Сталин и тот ведь одно время пытался внушать московской интеллигенции надежды на возможность диалога: вспомним его телефонные звонки Михаилу Булгакову, позднее Пастернаку – стратегия была рассчитана, разумеется, на фарсовый эффект растерянности того, кому вождь звонит, однако же под конец разговора в обоих случаях возникал мотив надежды на встречу и возможность поговорить по-настоящему.

Разумеется, такие фразы вождя не имели никакого отношения в реальности, однако они производили, скажем, на того же Булгакова определенное впечатление».

Объяснений множество.

«Шекспировская крупность зла заставляла и Булгакова, и Пастернака, – считает знаток русской литературы Мариэтта Чудакова, – предполагать шекспировскую крупность и сложность самой личности Сталина. Это была их ошибка».

Думаю, дело было и в другом. Все вокруг, решительно все восторгались Сталиным! Как в ревущей от счастья толпе демонстративно отойти в сторону? Отстраниться? Сохранить хладнокровие? Скептически взирать на стоящих рядом? Кто не жил в тоталитарном обществе, тот не поймет, насколько это страшно – оставаться иным, чем остальные.

А вот еще одна причина: увидеть в вожде тирана – значит, признаться самому себе, что в стране существует диктатура и ты ей верно служишь! Что делать со стихами, написанными во славу революции, Ленина, партии? Считанные единицы были готовы понять и признать реальность…

Большевики отрезали страну от мира. Железный занавес появился не после Второй мировой войны, а еще после Гражданской. Выезд из страны запретили. Разрешались только служебные командировки (они были очень редкими) – и для многих это закончилось печально: обвинением в шпионаже и смертным приговором. Иностранцев пускали только в силу необходимости, и встречаться с ними было рискованно даже для уполномоченных на то лиц. Зарубежную прессу получали только несколько важнейших учреждений: ЦК партии, наркомат иностранных дел, НКВД… Внутри страны существовала невероятно жесткая цензура. Люди не знали, ни что происходит, ни что творится в стране.