Адольф Гитлер. Жизнь под свастикой - Соколов Борис Вадимович. Страница 46

Западные политики привыкли к существованию в условиях демократии и парламентского и общественного контроля, и порой они склонны были принимать за чистую монету «миролюбие фюрера», не сознавая до конца, что в условиях тоталитарного режима глава государства не несет ответственности ни перед кем, кроме себя самого. Поэтому Гитлеру и удавалось более пяти лет без особого труда втирать им очки.

Национал-социалистическое государство основывалось на культе фюрера. Его становление облегчалось тем, что еще до прихода к власти Гитлер пользовался большой популярностью. А после 30 января 1933 года любое появление Гитлера на публике сопровождалось восторженными приветствиями тысяч поклонников. Это происходило даже тогда, когда фюрер находился на отдыхе в своих любимых Баварских Альпах. А. Шпеер вспоминал: «Мы ездили на машине к Кенигсзее, а оттуда на моторке к полуострову Св. Варфоломея, а то предпринимали трехчасовой марш через Шарицкель к тому же Кенигсзее. Последний участок пути нам приходилось прокладывать, преодолевая толпу многочисленных туристов... Странным образом все эти люди поначалу не узнавали Гитлера в его баварском национальном костюме, поскольку никто и подумать не мог, что Гитлер тоже гуляет, как и прочие. Лишь недалеко от цели нашего похода — трактира «Шифмайстер» — накатывала волна восторженных поклонников, которые задним числом осознавали, кого они только что встретили по дороге, и следовала за нашей группой. Мы с трудом — Гитлер торопливым шагом несколько впереди — достигали двери прежде, чем вокруг нас сомкнётся быстро растущая возбужденная толпа. Пока мы сидели за кофе и пирожными, большая площадь перед трактиром постепенно заполнялась народом. Лишь когда прибыл отряд полиции, Гитлер залез в открытую машину, встал рядом с шофером на открытом переднем сиденье и возложил руку на ветровое стекло — так что его могли видеть даже те, кто стоял совсем далеко. В такие минуты восторги достигали истерического накала, ибо многочасовое ожидание наконец-то было вознаграждено. Два человека из охраны шли впереди и по три человека с каждой стороны, пока машина медленно продвигалась сквозь густеющую толпу... Мне никогда не забыть эту волну ликования, эту неистовость, которая читалась на множестве лиц. Куда бы ни приезжал Гитлер, где бы ни останавливалась ненадолго его машина, повсюду в первые годы его правления повторялись такие сцены. Причем вызваны они были не риторической либо гипнотической обработкой масс, а исключительно тем действием, которое производило на всех само присутствие Гитлера. Если отдельные люди среди толпы подпадали под это воздействие лишь на короткие секунды, сам Гитлер был подвержен длительному эмоциональному возбуждению. Я восхищался тогда его способностью, несмотря ни на что, сохранять в личной жизни формы непринужденного общения».

Но иной раз народное ликование было до некоторой степени организованным, что, однако, не умаляло искреннего энтузиазма граждан. Вот как описывает Шпеер одну совместную с Гитлером поездку в Нюрнберг: «Когда мы проезжали через какой-то городок, нас опознали, но, прежде чем власти успели что-нибудь предпринять, мы проскочили мимо. «А теперь будьте начеку, — сказал Гитлер, — в следующем городке мы так дешево не отделаемся. Из местной партгруппы уже наверняка туда позвонили». И действительно, когда мы въехали, улицы были запружены ликующими людьми, местный полицейский старался изо всех сил, но машина наша продвигалась с большим трудом. И едва мы пробились сквозь толпу, как несколько восторженных поклонников, уже когда мы выехали на дорогу, опустили шлагбаум, чтобы остановить Гитлера для приветствий...

Когда подоспело время обеда, мы свернули в небольшой трактир у Хильдбургсхаузена, где несколько лет назад Гитлер согласился с формальным присвоением ему чина комиссара полиции, чтобы получить германское гражданство. Но этой темы сегодня никто не касался. Хозяева прямо себя не помнили от волнения. Не без труда адъютант выдавил из них предложение: спагетти с яйцом. Мы ждали долго, наконец адъютант заглянул на кухню. «Женщины настолько возбуждены, что даже не могут определить, готовы спагетти или еще нет».

Между тем во дворе собрались тысячи людей, которые скандировали, требуя Гитлера. «Только бы нам пробиться», — обронил он. Медленно, осыпаемые дождем из цветов, мы достигли средневековых ворот. Но молодежь закрыла их прямо у нас перед носом, дети карабкались на подножки автомобиля. Пришлось Гитлеру раздавать автографы, и лишь после этого они открыли ворота. Все смеялись, и Гитлер смеялся вместе со всеми (смеющегося Гитлера представить себе очень трудно. Как кажется, чувство юмора ему не было присуще. — Б. С.).

На полях крестьяне побросали свои орудия, женщины махали руками — это была поистине триумфальная поездка. В машине, когда мы уже отъехали, Гитлер, повернувшись ко мне, сказал: «До сих пор так принимали только одного немца — Лютера! Когда он ездил по стране, люди стекались издалека и приветствовали его, как сегодня приветствуют меня!»

Эти зримые проявления народной любви к фюреру никак нельзя бьшо отнести лишь на счет одного ведомства Геббельса. Шпеер дает довольно убедительные объяснения этому феномену: «Народ приписывал Гитлеру успехи в экономике и внешней политике и с каждым днем все больше видел в нем воплощение глубоко укоренившейся мечты о могущественной, верящей в себя, внутренне единой Германии. Досадовали очень немногие. А если кто-то порой чувствовал, что в нем возникают сомнения, то успокаивал себя мыслями об успехах и о том уважении, которым пользуется режим Гитлера даже в критически настроенной загранице».

Гитлеру было жизненно необходимо поклонение толпы, он охотно в первые годы своего правления, до начала Второй мировой войны, устраивал «хождения в народ», подобные тем, которые характерны для западных демократических политиков. Тут, пожалуй, надо отметить его принципиальное отличие от Сталина. Иосиф Виссарионович к народной любви, как таковой, был равнодушен, толпы не любил, неконтролируемого общения с массами никогда не устраивал, а собственный культ рассматривал только как инструмент сохранения и укрепления власти и мобилизации общества. При этом Сталин даже в страшном сне не мог представить, что у него берут автографы или преграждают путь его автомобилю шлагбаумом, лишь бы еще на минуту задержать пребывание в родном городишке живого бога. И в городишки-то Сталин вообще не ездил, а Москву и ее окрестности покидал крайне редко, разве что на отдых в Сочи. Гитлер же осел преимущественно в одном месте — в восточнопрусской ставке «Вольфшанце» — только с началом Второй мировой войны. Сталин, в отличие от Гитлера, никогда не выступал на многотысячных митингах, а больше на съездах и конференциях, и вообще на публике появлялся не слишком часто. Власть он получил благодаря своему выдающемуся мастерству в сфере политической и аппаратной интриги, а отнюдь не из-за таланта оратора, которого у него просто не было. И революции ему совершать не пришлось, поскольку большевики пришли к власти еще в 1917 году, причем в успехе Октябрьского переворота решающую роль сыграл не Сталин, а Ленин и Троцкий. Стоит отметить, однако, что Гитлер, подобно Сталину, после прихода к власти также стал реже выступать с речами, а в период войны его публичные выступления вообще можно пересчитать по пальцам. Объясняется это тем, что НСДАП уже обладала монополией на власть в Германии, а безраздельная власть Гитлера в партии никем больше не ставилась под сомнение. Оппоненты были мертвы или находились в изгнании. Словами убеждать уже никого не требовалось. Немцы до поры до времени боготворили Гитлера не за слова, а за дела: ликвидацию безработицы, преодоление экономического кризиса, отмену всех унизительных ограничений Версальского мирного договора, аннексию Австрии и Судет... Мало кто задумывался над тем, что, хотя чудовищная безработица и ликвидирована, зарплата и уровень жизни практически не растут, поскольку все больше средств поглощает подготовка к войне. Большинство немцев о неизбежности войны и непредсказуемости ее исхода предпочитали не думать. Когда же военные неудачи создали потенциальную возможность для падения популярности Гитлера и нацистов, такого поворота дела не допустила хорошо отлаженная пропагандистская машина. Кроме того, война стимулировала патриотическое чувство, отождествляющее Германию и фюрера и побуждающее немцев сражаться даже в условиях безнадежности.