Смерть в рассрочку - Сопельняк Борис Николаевич. Страница 95

Мы зашли в кафе, заказали кофе, но Нуреев пить отказался. Он был страшно взвинчен и нервозен, поэтому мы не спускали с него глаз. И вдруг в кафе появилась Клара Сэн! Нуреев вскочил и подбежал к ней.

— Кто такая Клара Сэн? — уточнил следователь.

— Его поклонница, — ответил Стрижевский. — Молодая, красивая девушка, по слухам, дочь чилийского миллионера. Она не отходила от Нуреева чуть ли не с первого дня гастролей. Мы считали, что именно из-за нее он пропадает по ночам и в гостиницу возвращается под утро.

— Вы знали об его отлучках и ничего не предпринимали? — посуровел следователь.

— Как это не предпринимали?! — возмутился Коркин. — Еще как предпринимали! Я не раз с ним беседовал на эту тему, требовал, увещевал и даже угрожал. И, знаете, что он мне отвечал? «Если вы подчините меня общей дисциплине, я покончу жизнь самоубийством!» Каково, а?! Между нами говоря, на будущее я решил никогда больше не брать его за границу.

— Я тоже делал ему замечания, — поддержал Стрижевский, — просил не пропадать по ночам и прекратить общения с сомнительными личностями. На что он отвечал, что лучше вообще не жить, чем жить по регламенту.

Капитана Валдайцева очень интересовало, что это за сомнительные личности, из-за лишения общения с которыми Нуреев готов был покончить жизнь самоубийством. Ответить на этот вопрос не смог ни главный художник театра Симон Вирсаладзе, ни заведующий балетной труппой Владимир Фидлер, ни главный администратор Александр Грудзинский. Совершенно неожиданно, назвав вещи своими именами, все прояснила партнерша Нуреева, известная балерина Алла Осипенко.

— Хочу подчеркнуть, — сказала она на допросе, — что Нуреев был только моим партнером, и никаких личных отношений у меня с ним не было… Да и не могло быть, — добавила она после паузы. — Не могу не отметить, что за дерзость, грубость и зазнайство в коллективе его не уважали. Хамил он буквально всем. Авторитетов для него не существовало. Нуреев знал, что он талантливый и одаренный танцовщик. Знал, и беззастенчиво этим пользовался, считая себя незаменимым. Однажды он даже нахамил постановщику «Легенды о любви» Юрию Григоровичу, и тот снял его со спектакля.

Точно так же он вел себя и в Париже: из-за съемок в рекламном ролике не постеснялся сорвать очень важную репетицию со мной. В гостинице мы его почти не видели — все время где-то пропадал. Очень скоро мы узнали, где именно: среди его поклонников было много лиц с отклонениями от нормы, то есть гомосексуалистов.

Так вот в чем, оказывается, дело! Значит, всему виной не юная миллионерша, а старые гомосексуалисты! Это они сбили Нуреева с истинного пути, это они вынудили кагэбэшников принимать срочные меры для спасения советского гражданина от их тлетворного влияния. Но, как я уже не раз говорил, операция была разработана бездарно, и Нуреев ускользнул: как ни грустно об этом говорить, ускользнул на свою погибель.

А тогда, в июне 1961-го, события в Ле-Бурже развивались стремительно и, что самое главное, не соответствуя никакому сценарию.

— После того как Нуреев поговорил с Кларой, он вернулся к нам и присел на подлокотник кресла, — рассказывал на допросе Стрижевский. — Клара куда-то ушла, но вскоре снова вернулась. Нуреев опять подбежал к ней, о чем-то коротко поговорил, вернулся и как-то весь сжался. Я спросил, что ним, почему на нем лица нет? Он молчал. А потом, вдруг, вскочил и быстро двинулся из кафе. Я — за ним. «Куда ты? — спросил я. — Вернись. Скоро самолет на Москву». Он пробормотал что-то нечленораздельное, из чего я понял только то, что он что-то решил, что его решение окончательное и бесповоротное и он его не изменит.

О каком решении шла речь, я так и не понял, тем более, что откуда-то появилось шестеро полицейских в форме, один в штатском, они скрутили мне руки и оттеснили от Нуреева. Воспользовавшись этим моментом, Нуреев исчез в одной из многочисленных комнат. Мы с Романовым пошли туда же, заявили протест и позвонили в наше посольство. Вскоре приехал генеральный консул и нам дали возможность поговорить с Нуреевым. Мы умоляли его одуматься, объясняли, что его поступок не что иное как измена Родине, что он наносит непоправимый ущерб театру, родственникам и самому себе, что он просто-напросто губит свою жизнь. Но Нуреев, как заведенный, твердил, что в СССР возвращаться не желает.

И тогда я предложил ему то, что надо было делать в самом начале всей этой истории. Я сказал, что пусть меня уволят, но я беру ответственность на себя и предлагаю первым же рейсом вылететь в Лондон, продолжить гастроли с театром и уж потом, вместе со всеми вернуться в Москву. Нуреев задумался, а затем сказал, что это ловушка, что он перестал верить людям, что своего решения не изменит и просит прекратить встречу.

Нас тут же выставили, но мы не оставили попыток отговорить Нуреева и попросили пустить к нему нашего осветителя Сергея Мельникова, у которого с Нуреевым были более или менее приличные отношения.

— Рудольфа я нашел в весьма и весьма растрепанных чувствах, — рассказывал несколько позже Мельников. — Я объяснил ему, что ошибку еще не поздно исправить, что власти его поймут и, конечно же, простят, тем более, что Стрижевский предлагает отправиться в Лондон, где ждут многочисленные почитатели его таланта. «Поздно, — сказал Нуреев. — Уже поздно. Я подписал прошение о предоставлении мне политического убежища». Конечно же, я сказал, что черт с ней, с этой бумагой. Дело не в ней, а в том, что если он не вернется, большие неприятности ждут всех его родных и знакомых. «Это я прекрасно понимаю, — бросил он. — Но мне никого не жалко. Никого, кроме Пушкина… Я знаю, что делаю и на что иду. А возвращаться мне нельзя. Теперь, когда меня можно обвинить в измене Родине, они могут меня расстрелять». «Бог с тобой, за что? — возражал я. — Ты же никого не продал и не предал». «Они знают, за что, — мрачно заметил Рудольф. — И в Союзе мне не жить — расстреляют, и здесь — скорее всего, покончу с собой». «Не дури! — вскочил я. — Брось ты этот Париж и, айда домой!»

Он тоже встал, обнял меня, заплакал и вроде бы даже сделал движение в сторону двери, но полицейский схватил меня за плечи и выпроводил из комнаты. У меня создалось впечатление, что Рудольфа можно было уговорить вернуться на Родину, но он боялся, очень сильно боялся самого сурового наказания.

К такому же выводу пришел и Александр Грудзинский, не побоявшийся заявить: «Я считаю, что этот позорный случай не произошел бы, если бы Нурееву не предложили в столь грубой и нетактичной форме вернуться в Москву. Если на то пошло, то ничего бы не случилось, если бы он улетел в Лондон, а оттуда вместе с театром вернулся бы в Москву. Если уж так понадобилось, то арестовать его можно было и после гастролей».

Золотые слова! Но сказаны они, к великому сожалению, не тем руководителем КГБ, который отдавал приказ о немедленной доставке Нуреева в Москву, а простым театральным администратором, который на поверку оказался куда мудрее и, если хотите, профессиональнее высокопоставленного чиновника с Лубянки.

Но… дело сделано. Рудольфа Нуреева спровоцировали на впоследствии оказавшийся трагическим поступок. Французские газеты захлебывались от восторга, рассказывая о «прыжке артиста к свободе», о его баснословном контракте с труппой де Кюэваса, который подписала лично маркиза де Кюэвас-Рокфеллер, о его успехе в первом же спектакле труппы.

В довольно сложном положении оказались советские дипломаты. Они писали ноты, заявляли протесты, давали лживые интервью, но успокоить мировую общественность не удавалось еще довольно долго. Само собой разумеется, копии этих материалов немедленно отправлялись в Москву. Один из них, своеобразный отчет первого секретаря посольства СССР во Франции М. Ф. Клейменова, представляет несомненный интерес.