Партия расстрелянных - Роговин Вадим Захарович. Страница 60

Такого рода взгляды высказывались и на страницах белоэмигрантских изданий. Уже в 1936 году автор журнала «Третья Россия» подчёркивал, что «всё теперешнее могущество Сталина выросло в умалении и из умаления коммунистической партии», и что Ленин, к счастью для него, «своевременно умер, иначе и его постигла бы участь Троцкого… если бы он, конечно, остался прежним Лениным» [603].

По мере развития великой чистки на страницах «Третьей России» всё явственнее проступало нескрываемое злорадство по поводу учинённого Сталиным антибольшевистского переворота. «Если авторы совершаемых теперь массовых расправ,— писал один из авторов журнала,— отдают на моральное и физическое растерзание марксистско-троцкистских собак, то, по-своему, они знают, что делают» [604].

По-иному вела себя центристская часть эмиграции, которая не разделяла глумливых суждений белогвардейцев и не выражала торжества по поводу уничтожения коммунистов в Советском Союзе. На страницах газеты «Последние новости», редактировавшейся П. Н. Милюковым, регулярно публиковались синодики — перепечатки сообщений советских центральных и периферийных газет о всё новых судах и казнях (из таких материалов можно было получить представление о размахе массового террора).

«Последние новости» перепечатали отрывок из статьи влиятельной французской газеты «Тан», к позициям которой редакция органа Милюкова явно присоединялась. В этой статье, посвящённой 20-й годовщине Октябрьской революции, говорилось: «Что празднует Советское правительство? Годовщину коммунизма? Но коммунизм давно превратился в России в пустой звук… Ликвидацию царского деспотизма? Но его место занял новый деспотизм, ещё более тягостный и более кровавый. Разрыв с прошлым? В учебниках снова появилось восхваление истории святой России. Освобождение рабочего класса? Но в России трудящиеся лишены всех прав. Нет, торжества организованы не для восхваления режима, а для возвеличения одного человека — Сталина» [605].

Проницательные высказывания о сущности великой чистки принадлежали Г. Федотову, писавшему, что она производит впечатление «полной смены правящего класса — того Сталиным созданного слоя „знатных“ людей, в состав которого входили партия, спецы и командиры Красной армии». К этой «знати», по мнению Федотова, принадлежала и верхушка беспартийной интеллигенции, за годы Советской власти слившаяся в один слой с интеллигенцией партийной. «Бухарин, Рыков, каждый советский сановник тащили за собой десятки спецов, профессоров, сотрудников, без которых немыслимо управлять государством. И вот теперь вся интеллигенция платится за эту компрометирующую связь».

Подчёркивая, что удар наносится прежде всего по сподвижникам и друзьям Ленина, Федотов объяснял такое направление главного удара тем, что Сталин стремится заменить коммунистическую элиту деклассированными элементами, которые «ненавидят интеллигенцию, хотя бы и ленинскую, острой ненавистью. Так сам Сталин ненавидит Троцкого и Бухарина — белую кость ленинизма» [606].

Осуждая радостный отклик, который убийства большевиков находили в правых кругах эмиграции, Федотов указывал, что эти убийства наносят колоссальный ущерб не только большевистской партии, но и России. «Если бы представить себе, хотя бы в порядке исторической фантазии,— писал он,— что Гитлеру удалось поставить во главе России и её Коммунистической партии своего доверенного агента, он не мог действовать лучше Сталина» [607].

Левое крыло эмиграции, прежде всего меньшевики, воспринимали великую чистку с нарастающим ужасом. Комментируя сообщения советских газет о «перестройке» и «демократизации» политической жизни, автор «Социалистического вестника» обращал внимание на подлинный смысл этой кампании: обличения бюрократизма и бюрократов понадобились Сталину для того, чтобы уничтожить весь прежний аппарат, заменить его людьми новой формации, свободными от большевистской ментальности. Ради этого вытаскиваются на свет и действительные проявления помпадурства зарвавшихся чиновников. «Сейчас со злобою, часто даже без опаски,— говорилось в статье,— клеймят последними эпитетами вчера ещё всесильных исполкомщиков и партийцев… Открылись шлюзы недовольства. На всех собраниях перед слушателями сменяются, как в говорящем фильме, жуткие рассказы о том, как изворачивается советский гражданин, чтобы прожить, пробиться, обойти, задобрить бездушного чиновника или хищного стяжателя» [608].

«Социалистический вестник» опубликовал интервью с находившимся в заграничной командировке беспартийным советским инженером, который называл себя убеждённым противником коммунизма и заявлял, что именно поэтому от всего сердца аплодирует Сталину, ведущему «под флагом борьбы против троцкизма и Троцкого… борьбу собственно против коммунизма, как теории, как мировоззрения… Сталин ведёт чистку страны от никому больше не нужных, устарелых идей и держащихся за них людей» [609].

Вместе с тем меньшевистский анализ социально-политических процессов в годину великой чистки страдал серьёзными внутренними противоречиями и неувязками. С одной стороны, идеологи меньшевизма явно преувеличивали достигнутые в СССР социальные завоевания, закрывая глаза на униженное и бесправное положение советского рабочего класса. «Рабочий класс,— писала О. Доманевская,— является господствующим классом в стране, и массы, вынесшие на своих плечах всю тяжесть коренной реконструкции страны, подвели тем самым твёрдую базу под своё господство. Те исключительные привилегии и права, которые имеет в Советской России рабочий класс, немыслимы ни в одной капиталистической стране» [610].

С другой стороны, меньшевики, сохраняя свои прежние оценки большевизма, рассматривали внутрипартийную борьбу в СССР как свару между «большевистскими кликами», исход которой в любом случае привёл бы к торжеству бюрократического абсолютизма. «„Сталинизм“ и „антисталинизм“,— писал Ф. Дан,— это лишь две двери, одинаково ведущие к контрреволюционно-бонапартистскому (или, выражаясь с тою же степенью исторического приближения в более современных терминах,— к фашистскому) завершению русской революции» [611].

Кричащие противоречия обнаруживались нередко в рамках одной и той же статьи «Социалистического вестника». Так, в статье, посвящённой итогам второго московского процесса, говорилось: «Задача и смысл суда состоит в поистине бессудной расправе со всякой коммунистической оппозицией, в моральном и физическом уничтожении „старого большевизма“, которое всё больше становится повелительной необходимостью для сталинского единодержавия в его борьбе за самосохранение». Эти справедливые констатации соседствовали в статье с прямо противоположными суждениями, которые отождествляли палачей и их жертв. Приводя ликующее сообщение «Правды»: «Вынесен смертный приговор троцкизму», автор утверждал: «Нет, не троцкизму, а большевизму во всех его фракциях, оттенках, разветвлениях и уклонах вынесен этот приговор!.. Что сказать тогда о большевизме, сумевшем завести возглавляемую им великую революцию в такую кроваво-грязную трясину… С какой стороны ни подойти к вопросу, смрадом морального тления несёт не от одного только „троцкизма“, а от всего большевизма в целом» [612].

По мере дальнейшего развития сталинского террора оценки меньшевистских лидеров становились более объективными и взвешенными. В отклике на процесс «право-троцкистского блока» Дан писал: «Убивая морально и физически „старый большевизм“, Сталин убивает самое революцию, делает дело контрреволюции» [613].

В статье Р. Абрамовича «Международное значение московского процесса» подчёркивалось, что сталинизм наносит сокрушительные удары делу мировой революции. Абрамович указывал, что большевистская революция «самим фактом своего существования — фактом прихода к власти в гигантской стране партии, вышедшей из пролетариата и проникнутой пролетарской идеологией,— необычайно стимулировала у значительной части мирового пролетариата революционные чаяния, надежды и настроения… Революционный энтузиазм разбуженных войной и послевоенными революциями западноевропейских масс стихийно толкал их в сторону большевизма и коммунизма. Началось победное шествие коммунизма по всем странам Европы и Америки». Однако в этот период наивысшего подъёма престижа большевистской революции, которая могла стать «неисчерпаемым резервуаром сил для мирового революционного социализма», сталинизированный Коминтерн восстановил против себя широкие массы организованного пролетариата на Западе своей тактикой раскола, демагогии и коррумпирования лидеров зарубежных компартий. В результате эти партии резко уменьшились в своей численности. Так наступил первый этап ослабления и деморализации революционного пролетариата, обусловивший его поражения в целом ряде стран. Новый прилив революционного энтузиазма возник в результате мирового капиталистического кризиса, разочарования масс в буржуазной демократии и побед фашизма. «Звезда большевизма снова высоко поднялась на горизонте мирового пролетариата; престиж советской революции вырос в ещё небывалой степени. Пролетарское государство… начало становиться прообразом социализма; этому государству прощались все изъяны, недостатки и даже преступления, как прощаются молодому титану детские болезни и грехи молодости». Австрийские шуцбундовцы, узники гитлеровских лагерей и другие жертвы фашизма рвались в Советскую Россию, представлявшуюся им подлинным «отечеством всех трудящихся», лучезарным видением строящегося социалистического общества, оплотом и надеждой в борьбе за демократию и социализм. И как раз в этот момент, когда идеологическое влияние большевистской революции вновь достигло своего апогея, «необъяснимо и непонятно для всех начался пароксизм самого ужасного и жестокого терроризма, наступила длительная полоса массовых расстрелов и „процессов“. С недоуменным страхом, а потом всё больше с чувством отвращения и ужаса мировой пролетариат наблюдал чудовищное, непостижимое, необъяснимое для него зрелище» [614].