1937 - Роговин Вадим Захарович. Страница 119

Любопытно, что показания Дагина, изобличавшие Ежова в фальсификации следствия, были даны за несколько месяцев до ареста последнего.

Впрочем, Ежов зря беспокоился о том, что сообщения арестованных сталинским посланцам о фабрикации лживых обвинений и зверских методах следствия могут благоприятно повлиять на их судьбу. В доверительных беседах с Чуевым Молотов ни разу не упомянул о своём присутствии на очных ставках с военачальниками, но зато подробно рассказал, как проходили очные ставки с его заместителями по Совнаркому, которых он знал намного ближе, чем арестованных военных. Особенно выразителен рассказ Молотова об очной ставке с Рудзутаком, на которой присутствовало несколько членов Политбюро. По словам Молотова, Рудзутак говорил им, что не признаёт тех преступлений, которые ему приписывают. В этой связи состоялся следующий диалог между Чуевым и Молотовым:

«— Неужели вы не могли заступиться, если вы его хорошо знали?

— Нельзя ведь по личным только впечатлениям! У нас материалы.

— Если были уверены…

— На сто процентов я не был уверен. Как можно на сто процентов быть уверенным, если говорят, что… Я же с ним не настолько уж близкий человек был. Он был моим замом, по работе встречался. Хороший, умный человек. Но вместе с тем я вижу, что он своими личными делами очень занят, с кем-то там путается, чёрт его, с женщинами (согласно «логике» Сталина — Молотова, уже это было подходящей причиной для политического недоверия.— В. Р.)…

— А в чём его обвиняли?

— Я уж сейчас не помню. Он: „Нет, всё это неправильно. Я это решительно отвергаю. И меня здесь мучили. Заставляли. Я ничего не подпишу“.

— А это Сталину доложили?

— Доложили. Нельзя оправдать. „Действуйте, как там у вас положено“,— Сталин сказал. А Сталин хорошо относился к Рудзутаку.

— И расстрелял?

— Расстрелял.

— А может, не было вины?

— Но я за него не мог вполне поручиться, что он честно вёл себя. Дружил с Антиповым, Чубарем (другие заместители Молотова, арестованные позже Рудзутака.— В. Р.)».

Разговор о судьбе Рудзутака Молотов завершил особенно циничным пассажем: «Я считаю его виновным человеком, который проявил огромное упорство и сопротивление. Уже сам факт — не хочет говорить с чекистами. А с кем он хочет говорить, если попал в такое положение?» [1035]

Если спустя полвека Молотов так оценивал поведение своего заместителя по Совнаркому, то легко можно представить, какая глухая стена отчуждения возникла между ним и генералами на очных ставках. Ещё бессмысленней была бы апелляция генералов к Ворошилову, с которым у них сложились давние неприязненные отношения.

Перед судом обвиняемым предложили обратиться с заявлениями на имя Сталина. В заявлении, написанном 9 июня, Якир писал: «Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной честной работе на виду партии, её руководителей — потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства… Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства… Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма» [1036] (курсив мой.— В. Р.).

Это письмо было зачитано Жуковым на июньском пленуме ЦК 1957 года, а затем Шелепиным — на XXII съезде КПСС [1037]. Однако оба раза оно было представлено в намеренно усечённом и тем самым фальсифицированном виде. Выделенные выше курсивом слова были опущены. Таким образом, сознательно создавалось впечатление: ни в чём не виновный Якир после предъявления ему лживых обвинений, пыток и издевательств и в предчувствии своей неминуемой казни стремился к одному: убедить Сталина в своей личной преданности.

К знакомству с подобными документами Сталин допускал лишь всё ту же «тройку» из Политбюро, в очередной раз устраивая ей экзамен на верность. Написав на письме Якира слова «Подлец и проститутка», он передал это письмо Ворошилову, сделавшему угодливую приписку: «Совершенно точное определение», под которой подписался и Молотов. Каганович счёл нужным сделать от себя нецензурное добавление: «Мерзавцу, сволочи и б… одна кара — смертная казнь» [1038].

В дни, непосредственно предшествовавшие процессу, Сталин в присутствии Молотова, Кагановича и Ворошилова неоднократно принимал Вышинского и Ежова. Итогом этих встреч стала окончательная подготовка обвинительного заключения, подписанного Вышинским.

В день суда Сталин направил в ЦК республиканских компартий, крайкомы и обкомы телеграмму с предписанием организовать митинги трудящихся, на которых «выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии» [1039].

L

Процесс генералов

В день процесса в газетах было опубликовано сообщение Прокуратуры СССР об окончании следствия над восемью генералами, которые обвинялись в «нарушении военного долга (присяги), измене Родине, измене народам СССР, измене Рабоче-Крестьянской Красной Армии». В сообщении говорилось об установлении следствием участия обвиняемых, а также Гамарника «в антигосударственных связях с руководящими военными кругами одного из иностранных государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР». Как легко можно было догадаться, под «одним иностранным государством» имелась в виду Германия. Далее утверждалось, что обвиняемые находились на службе у военной разведки этого государства, систематически доставляли его военным кругам шпионские сведения о состоянии Красной Армии, вели вредительскую работу по ослаблению её мощи, готовили её поражение в войне и, наконец, «имели своей целью содействовать восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов» [1040].

Это сообщение представляло выжимку из обвинительного акта, в котором говорилось, что «центр» военно-троцкистской организации, в который входили обвиняемые, был образован в 1932—1933 годах по прямым указаниям Троцкого и германского генштаба и действовал в тесной связи с «центрами» троцкистов и правых.

В отличие от стенограмм открытых показательных процессов, стенограмма данного процесса правилась и корректировалась работниками НКВД, которые до этого вели следствие. В ходе расследования начала 60-х годов в стенограмме были обнаружены многочисленные случаи искажения показаний. Так, в 1962 году одна из стенографисток процесса, сравнив свою подлинную стенографическую запись с правленой стенограммой, указала на произвольные дополнения, внесённые в показания Фельдмана и в последнее слово Тухачевского. В этих дополнениях говорилось, в частности, о связях с японским генеральным штабом и шпионаже в пользу иностранных государств [1041].

Даже «отредактированный» подобным образом текст стенограммы свидетельствует, что большинство подсудимых отрицали своё участие в шпионаже. Так, на вопрос Дыбенко: «Вы лично, когда конкретно начали проводить шпионскую работу в пользу германского генерального штаба?» — Якир ответил: «Этой работы лично непосредственно я не начинал». На аналогичный вопрос Дыбенко: «Непосредственно шпионскую работу вы вели с немецким генеральным штабом?» — Уборевич ответил: «Не вёл никогда» [1042].

Отвечая на вопрос Ульриха о том, когда началась его шпионская деятельность, Тухачевский сказал: «Не знаю, можно ли было считать её шпионской». Конкретизируя эти слова, Тухачевский говорил в последнем слове: «У меня была горячая любовь к Красной Армии, горячая любовь к отечеству, которое с гражданской войны защищал… Что касается встреч, бесед с представителями немецкого генерального штаба, их военного атташата в СССР, то они были, носили официальный характер, происходили на маневрах, приёмах. Немцам показывалась наша военная техника, они имели возможность наблюдать за изменениями, происходящими в организации войск, их оснащении. Но всё это имело место до прихода Гитлера к власти, когда наши отношения с Германией резко изменились» [1043].

Важные свидетельства о поведении подсудимых на суде содержатся в докладных записках, представленных после процесса членами Специального судебного присутствия. Из записки Будённого, адресованной Сталину, следует, что Примаков, подтвердивший многие другие обвинения, «очень упорно отрицал то обстоятельство, что он руководил террористической группой против тов. Ворошилова в лице Шмидта, Кузьмичёва и других». О Тухачевском Будённый писал, что тот «с самого начала процесса при чтении обвинительного заключения и при показании всех других подсудимых качал головой, подчёркивая тем самым, что, дескать, и суд, и следствие, и всё, что записано в обвинительном заключении,— всё это не совсем правда, не соответствует действительности». Далее Будённый сообщал, что Тухачевский вначале пытался опровергнуть показания, данные на предварительном следствии, и даже «пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения». Из дальнейшего изложения показаний Тухачевского Будённым следует: Тухачевский говорил, что он докладывал правительству о малочисленности Красной Армии по сравнению с германской и польской армиями, но его соображения о возможном поражении Советского Союза в результате такого несоответствия вооружённых сил «никто не слушал». После этих слов, как сообщал Будённый, Ульрих оборвал Тухачевского и задал ему вопрос о его работе «в качестве агента германской разведки ещё с 1925 года». В ответ «Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал» [1044].