1937 - Роговин Вадим Захарович. Страница 13

Что же касается собственной террористической деятельности, то показания Зиновьева и Каменева отличались чрезвычайной скупостью. На вопросы Вышинского «Вы все убили тов. Кирова?» «Убийство Кирова это дело непосредственно ваших рук?» они отвечали односложным «да».

Однако даже эти подсудимые в ряде случаев допускали двусмысленные формулировки, наталкивавшие на мысль о вынужденности их признаний. Так, во время допроса Бакаева Зиновьев заявил: «По-моему, Бакаев прав, когда говорит, что действительными и главными виновниками злодейского убийства Кирова явились в первую очередь я — Зиновьев, Троцкий и Каменев» [94] (курсив мой.— В. Р.).

То обстоятельство, что существовавший с 1932 года «террористический центр» не был раскрыт ранее, следствие и суд объясняли тщательной конспирацией заговорщиков. Однако из материалов процесса следовало, что «террористическая деятельность» подсудимых сводилась к непрерывным разговорам между собой и с десятками других людей о терроре, устройству совещаний и поездок для передачи директив Троцкого и т. п. В обвинительном акте и приговоре подробно описывалось, как подсудимые создавали многочисленные группы для подготовки террористических актов, «вдохновляли» и «торопили» эти группы, давали друг другу задания и отчитывались в их выполнении. Сама же «деятельная подготовка» терактов ограничивалась наблюдениями за передвижением «вождей» и срывом в последний момент тщательно готовившихся покушений из-за возникновения «непредвиденных обстоятельств».

За всем этим оставался, однако, важный вопрос: какие мотивы толкали подсудимых на их зловещие преступления?

III

«Жажда власти» или «реставрация капитализма»?

На процессе «Московского центра» (январь 1935 года) Зиновьев и Каменев признали лишь свою «моральную и политическую ответственность» за террористические настроения своих бывших сторонников. В сопровождавших судебный отчёт газетных комментариях побудительным мотивом этих террористических и вообще оппозиционных настроений объявлялось стремление к реставрации капиталистического строя в СССР.

Понадобились десятилетия дискредитации социалистической идеи сталинистским и постсталинистским режимами, чтобы стремление к восстановлению капитализма было объявлено в СССР, а затем — в его распавшихся республиках достойным и похвальным. Современному читателю, дезориентированному массированной антикоммунистической пропагандой, трудно представить себе, что означало обвинение в желании реставрировать капиталистические отношения для носителей большевистского типа социального сознания. Во всяком случае оно представлялось не менее оскорбительным и позорным, чем обвинения в измене, шпионаже, вредительстве или подготовке поражения СССР в грядущей войне.

Можно предположить, что Зиновьев и Каменев на встрече со Сталиным, согласившись признать обвинение в террористической деятельности, просили в обмен снять с них обвинение в готовности после своего прихода к власти восстановить в стране капиталистические отношения. Эта просьба в известном смысле отвечала и устремлениям самого Сталина, желавшего устами своих противников объявить, что никакой модели социализма, кроме сталинской, они себе не представляли.

Эта версия с казуистической изощрённостью была впервые представлена в закрытом письме ЦК от 29 июля 1936 года. Здесь со ссылкой на многочисленные показания подследственных утверждалось, что у троцкистов и зиновьевцев не осталось никаких политических мотивов для «борьбы с партией» и они в 30-е годы даже не занимались разработкой «какой-либо и сколько-нибудь цельной и связной политической программы», поскольку были не в состоянии противопоставить никакой положительной программы «политике ВКП(б)». Поэтому после своего прихода к власти они предполагали продолжать проведение сталинской политики.

В письме указывалось, что троцкисты и зиновьевцы после убийства «основных руководителей партии и правительства» рассчитывали прийти к власти потому, что «в глазах партии и широких масс трудящихся они будут выглядеть вполне раскаявшимися и осознавшими свои ошибки и преступления — сторонниками ленинско-сталинской политики». Более конкретное описание этих намерений содержалось в показаниях Каменева о том, что «центр» намечал два варианта захвата власти. Первый сводился к тому, что «после совершения террористического акта над Сталиным в руководстве партии и правительства произойдет замешательство» и оставшиеся «вожди» вступят в переговоры с лидерами троцкистско-зиновьевского блока, в первую очередь с Зиновьевым, Каменевым и Троцким. Этот вариант, несомненно, вложенный в уста Каменева Сталиным — Ежовым, имел целью создать впечатление в «ненадёжности» членов Политбюро, которые, оставшись без Сталина, не найдут ничего лучшего, как передать своим политическим противникам «главенствующее положение» в партии и стране.

Не менее нелепо выглядел и второй вариант, согласно которому после террористического акта над Сталиным в партийном руководстве возникнет «неуверенность и дезорганизованность», чем не замедлят воспользоваться оппозиционеры, чтобы «принудить оставшихся руководителей партии допустить нас к власти или же заставить их уступить нам своё место». И эта версия неявно внушала мысль об исключительности Сталина и жалкой роли его соратников, которые, оставшись без него, позволят лидерам оппозиции отнять у них власть.

Выгодность обоих этих вариантов для Сталина заключалась в том, что в них утверждалось: «перед лицом совершенно неоспоримых успехов социалистического строительства» оппозиционеры утратили какую-либо политическую альтернативу и испытывали лишь озлобление и жажду мести за «полное своё политическое банкротство» [95].

Сталинская версия была закреплена в обвинительном заключении, где указывалось: «с несомненностью установлено, что единственным мотивом организации троцкистско-зиновьевского блока явилось стремление во что бы то ни стало захватить власть» [96]. Следуя этой версии, Вышинский в обвинительной речи заявлял: «Без масс, против масс, но за власть, власть во что бы то ни стало, жажда личной власти — вот вся идеология этой компании, сидящей на скамье подсудимых» [97].

Касаясь смены версии о стремлении к реставрации капитализма версией о голой жажде власти, Троцкий писал: «Обвинение отказывается от одной версии в пользу другой, как если бы дело шло о разных решениях шахматной задачи». Однако и вторая версия (лидеры оппозиции утратили какие-либо политические принципы, отказались от собственной программы и желали только своего возвращения к власти) выглядела не менее фантастичной, чем первая. «Каким образом убийство „вождей“,— ставил в этой связи вопрос Троцкий,— могло доставить власть людям, которые в ряде покаяний успели подорвать к себе доверие, унизить себя, втоптать себя в грязь и тем самым навсегда лишить себя возможности играть в будущем руководящую политическую роль?»

Судебный подлог, доказывал Троцкий, просматривается в утверждениях как о целях, которые ставили перед собой подсудимые, так и о методах, какие они собирались использовать для достижения этих целей. Версия о терроре, избранном в качестве средства беспринципной борьбы за власть, полезна Сталину для уничтожения оппозиции, но совершенно непригодна для объяснения того, каким образом «центр» мог привлечь на свою сторону исполнителей. Если даже допустить на минуту, что прятавшиеся за кулисами вожди действительно готовы были прибегнуть к террору, то какие мотивы могли двигать людьми, которые «неминуемо должны были за чужую голову заплатить своей собственной? Без идеала и глубокой веры в своё знамя мыслим наёмный убийца, которому заранее обеспечена безнаказанность, но не мыслим приносящий себя в жертву террорист» [98].

Нелепость объяснения целей и средств политической борьбы, якобы избранных заговорщиками, настолько била в глаза, что уже спустя три недели после процесса в статье «Правды» неожиданно было объявлено, что подсудимые «пытались скрыть истинную цель своей борьбы» и потому утверждали, что „никакой новой политической программы у троцкистско-зиновьевского объединённого блока не было“. На самом деле они руководствовались программой «возвращения СССР на буржуазные рельсы» [99].