1937 - Роговин Вадим Захарович. Страница 41

Спустя несколько месяцев после прибытия в Мексику Троцкий писал: «Я покинул Европу, раздираемую ужасающими противоречиями и потрясаемую предчувствием новой войны. Этой всеобщей тревожностью объясняется возникновение бесчисленных панических и ложных слухов, распространяющихся по разным поводам, в том числе и по поводу меня. Мои враги искусно пользуются против меня этой атмосферой общей тревоги. Они продолжат, несомненно, свои усилия и в Новом Свете. На этот счёт я не делаю себе никаких иллюзий» [336].

Во время пути Троцкий заносил в дневник подготовительные записи к контррасследованию процесса 16-ти. В Мексике он дополнил их комментариями ко второму показательному процессу. Эти материалы составили книгу «Преступления Сталина», вышедшую в 1937 году на основных европейских языках, кроме русского (на русском языке она была впервые напечатана лишь в 1994 году). «Эта книжка,— писал Троцкий,— облегчит, как я надеюсь, широким кругам читателей понимание того, где именно следует искать преступников, на скамьях обвиняемых или на скамьях обвинителей» [337].

Рассматривая московские процессы как закономерное увенчание многолетней борьбы сталинской клики с «троцкизмом», Троцкий замечал, что «на Западе не имеют и приблизительного представления о том количестве литературы, которое издано в СССР за последние 13 лет против левой оппозиции вообще, автора этих строк в частности и в особенности. Десятки тысяч газетных статей в десятках миллионов экземпляров, стенографические отчёты бесчисленных обвинительных речей, популярные брошюры в миллионных тиражах, толстые книги разносили и разносят изо дня в день самую отвратительную ложь, какую способны изготовить тысячи наёмных литераторов, без совести, без идей и без воображения» [338].

Эта ложь, как подчёркивал Троцкий, меняла свои оттенки в зависимости от очередных внешнеполитических маневров Сталина. В 1933 году вся советская и коминтерновская печать писала, что Троцкий прибыл во Францию с целью помочь Даладье и Блюму в организации военного похода против СССР. После того, как Блюм и Даладье возглавили правительство Народного фронта, поддерживаемое Коминтерном и советской дипломатией, та же печать с ещё большим неистовством стала обвинять Троцкого в сотрудничестве с Гитлером и стремлении взорвать Народный фронт во Франции. По этому поводу Троцкий писал: «Времена меняются и подлоги ГПУ меняются вместе с ними» [339].

Раскрывая политический смысл этих изменений, Троцкий замечал: «В тот период, когда я, согласно позднейшей ретроспективной версии, занимался организацией сотрудничества с Гитлером, печать Москвы и Коминтерна изображала меня агентом Франции и англосаксонского империализма. В германско-японский лагерь я был перечислен лишь после того, как Гитлер оттолкнул протянутую руку Сталина и заставил его вопреки первоначальным планам и расчётам искать дружбы „западных демократий“. Обвинения против меня были и остаются лишь отрицательным дополнением дипломатических поворотов Москвы» [340].

9 января 1937 года Троцкий прибыл в Мехико, откуда в сопровождении своих сторонников направился на виллу Диего Риверы, от которого он получил приглашение. Ривера был не только всемирно известным художником, но и одним из основателей мексиканской компартии, членом её Центрального Комитета в 20-е годы. В 1927 году он посетил Москву, где оказался свидетелем первых расправ над левой оппозицией. Под влиянием этих событий Ривера вышел из партии и порвал дружбу с другим выдающимся мексиканским художником Давидом Сикейросом, превратившимся в ярого сталиниста.

Одним из лучших творений Риверы было панно из фресок, созданное для оформления Рокфеллеровского института в Нью-Йорке. Это произведение, к ужасу буржуазной Америки, оказалось посвящённым темам классовой борьбы и пролетарской революции; в центре панно Ривера нарисовал портреты Ленина и Троцкого.

С первых дней пребывания Троцкого в Мексике местной компартией и руководством Конфедерации мексиканских профсоюзов во главе со сталинистом Ломбарде Толедано была поднята клеветническая кампания, ставившая целью добиться высылки Троцкого из этой страны. Сталин надеялся, что Троцкий, оказавшийся в далекой чужой стране, лишённый собственной печати и средств для ведения контрпропаганды, будет не в силах эффективно противостоять этой массированной кампании.

В том, что непрерывные провокации, направленные против Троцкого, не достигли своей цели, решающую роль сыграла твёрдая позиция Карденаса, объявившего Троцкого гостем мексиканского правительства. В письме, посланном Карденасу после гибели Троцкого, Н. И. Седова писала: «В Норвегии мы жили под постоянной угрозой смерти, и не все страны мира отваживались принять нас. Исключение составила легендарная Мексика с её мужественным, независимым и всё понимающим народом. Вы продлили жизнь Льва Троцкого на 43 месяца» [341].

Сразу после приезда в Мексику Троцкий возобновил активную политическую деятельность. Если Сталин пытался поставить его в положение обороны, самозащиты, то Троцкий избрал тактику наступления, разоблачения не только судебных подлогов, но и всего сталинского режима, порождением которого явились эти подлоги. В своих многочисленных выступлениях он защищал прежде всего не себя, а дело социализма, на которое преступления сталинской клики бросили мрачную тень.

9 февраля 1937 года в Нью-Йорке состоялся многотысячный митинг, организованный американским комитетом защиты Троцкого. Предполагалось, что Троцкий лично зачитает свою речь по телефону. Однако в последний момент телефонная связь между Мехико и Нью-Йорком оказалась отключенной (впоследствии обнаружилось, что это было специально сделано телефонисткой-сталинисткой); поэтому речь Троцкого была зачитана членом президиума митинга Шахтманом.

Секретарь Троцкого Сара Вебер, находившаяся тогда в Соединенных Штатах, так описывала в письме Троцкому нью-йоркский митинг: «До 12 часов ночи весь переполненный театр (около семи тысяч народу) ждал вашей речи. Ждали напряженно, в совершенно невероятной тишине. Без двадцати одиннадцать Шахтман предложил начать читать речь. „Нет, нет“,— со всех сторон,— „будем ждать“, и опять напряженное молчание и тишина, прерываемая время от времени сообщениями телефонной кампании. Никто не покидал зала. Только в 11.30 Шахтману позволили читать вашу речь. Резолюция об организации следственной комиссии была вынесена почти единогласно — всего несколько одиночных голосов неуверенно сказало „нет“. Несмотря на острое разочарование, что не удалось услышать ваш голос (особенно для тех, кто знает русский язык), установить связь между аудиторией в New-York’e и вами в Мексике, ваша речь имела потрясающий эффект. Уже один тот факт, что сталинцы (а их было не мало и пришли они с намерением похулиганить) не осмелились прерывать её и сидели в таком же напряженном молчании, как и остальные, свидетельствует об этом» [342].

В своей речи Троцкий потребовал создания авторитетной, открытой и беспристрастной комиссии по расследованию обвинений московских процессов и сообщил о своей готовности предстать перед этой международной комиссией с многочисленными документами и свидетельствами о своей политической деятельности. «Если эта комиссия признает,— говорил он,— что я виновен хотя бы в небольшой части тех преступлений, которые взваливает на меня Сталин, я заранее обязуюсь добровольно отдаться в руки палачей из ГПУ… Но если комиссия установит, что московские процессы — сознательный и преднамеренный подлог, построенный из человеческих нервов и костей, я не потребую от своих обвинителей, чтоб они добровольно становились под пулю. Нет, достаточно будет для них вечного позора в памяти человеческих поколений! Слышат ли меня обвинители в Кремле? Я им бросаю свой вызов в лицо. И я жду от них ответа!.. Дело идёт не о личном доверии. Дело идёт о проверке! Я предлагаю проверку! Я требую проверки!» [343]

Говоря об абсурдности обвинений, выдвинутых на московских процессах, Троцкий подчёркивал, что вменявшиеся подсудимым в вину преступления «с точки зрения обвиняемых, а не обвинителей не имеют никакого смысла… Ни при каком другом режиме Пятаков и Радек не могли надеяться занять более высокое положение, чем то, которое они занимали до ареста» [344]. Ещё более дикой и нелепой Троцкий называл прозвучавшую на процессах версию, будто «путь к власти в СССР может вести через… гестапо» [345].