1937 - Роговин Вадим Захарович. Страница 57

Орджоникидзе хотел получить санкцию пленума на уже начатую им силами своего наркомата проверку положения дел на этих объектах. Направляя 5 февраля комиссию в Кемерово, он дал её председателю профессору Н. Гельперину, хотя и в достаточно осторожных формулировках, указание провести объективную экспертизу фактов «вредительства», обнародованных на процессе. «Учтите, что Вы едете в такое место,— говорил Орджоникидзе,— где был один из довольно активных вредительских центров… помните, что у малодушных или недостаточно добросовестных людей может появиться желание всё валить на вредительство, чтобы, так сказать, утопить во вредительском процессе свои собственные ошибки. Было бы в корне неправильно допустить это… Вы подойдите к этому делу как техник, постарайтесь отличить сознательное вредительство от непроизвольной ошибки — в этом главная ваша задача» [469].

Комиссия Гельперина, возвратившись в Москву, подготовила подробный доклад, в котором совершенно отсутствовало слово «вредительство». Аналогичный доклад Орджоникидзе успел получить и от комиссии под руководством его заместителя Осипова-Шмидта, обследовавшей состояние коксохимической промышленности Донбасса.

Третья комиссия, выехавшая на строительство вагоностроительного завода в Нижнем Тагиле, возглавлялась заместителем наркома Павлуновским и начальником Главстройпрома Гинзбургом. В середине февраля в Тагил позвонил Орджоникидзе и спросил Гинзбурга, в каком состоянии находится стройка, какие криминалы обнаружены комиссией. Гинзбург ответил, что качество работ на Уралвагонстрое намного выше, чем на других уральских стройках, «завод построен добротно, без недоделок, хотя имели место небольшие перерасходы отдельных статей сметы. В настоящее же время строительство замерло, работники растеряны» [470]. Тогда Орджоникидзе попросил Гинзбурга вместе с Павловским немедленно выехать в Москву и в дороге составить записку о положении дел на Уралвагонстрое.

Вернувшись в Москву утром 18 февраля, Гинзбург сразу же позвонил Орджоникидзе и узнал от его жены, что тот несколько раз спрашивал, возвратились ли Гинзбург и Павлуновский. Сказав, что Орджоникидзе сейчас спит, Зинаида Гавриловна попросила руководителей комиссии отправиться на дачу Орджоникидзе, куда тот собирался вскоре приехать.

Деятельность Орджоникидзе в предыдущий день, 17 февраля, реконструирована рядом исследователей на основании сохранившихся документов и свидетельств очевидцев. С 3 часов дня Орджоникидзе участвовал в заседании Политбюро, на котором обсуждались проекты резолюций предстоящего пленума ЦК. Вечером он выехал в наркомат, где беседовал с Гельпериным и Осиповым-Шмидтом.

Во время пребывания Орджоникидзе в наркомате, в его квартире был произведён обыск. Узнав об этом, Орджоникидзе немедленно позвонил Сталину и выразил ему своё возмущение. Сталин в ответ заявил: «Это такой орган, что у меня может сделать обыск. Ничего особенного…» Утром следующего дня у Орджоникидзе произошёл разговор со Сталиным с глазу на глаз. После возвращения Орджоникидзе домой состоялся ещё один, телефонный разговор со Сталиным — «безудержно гневный, со взаимными оскорблениями, русской и грузинской бранью» [471].

Тем временем Гинзбург, не дождавшись приезда Орджоникидзе на дачу, вернулся в наркомат, откуда вскоре вместе с другими руководящими работниками НКТП был вызван на квартиру Орджоникидзе. Там он застал Сталина и других членов Политбюро у постели мертвого Орджоникидзе. Сталин отчётливо произнёс: «Серго с больным сердцем работал на износ, и сердце не выдержало».

После смерти Сталина жена Орджоникидзе рассказывала близким людям, что Сталин, покидая квартиру, резко предупредил её: «Никому ни слова о подробностях смерти Серго, ничего, кроме официального сообщения, ты ведь меня знаешь» [472].

В официальном сообщении, подписанном наркомом здравоохранения Каминским и несколькими кремлёвскими врачами, указывалось, что Орджоникидзе «внезапно скончался от паралича сердца во время дневного сна» [473]. Все лица, подписавшие акт о причинах смерти, вскоре были расстреляны.

Любому искушённому человеку не могла не броситься к глаза близость во времени трёх событий: завершения процесса «троцкистского центра», внезапной смерти Орджоникидзе и февральско-мартовского пленума, открытие которого, первоначально назначенное на 20 февраля, было перенесено на три дня из-за похорон Орджоникидзе. Уже во время похорон была пущена версия, увязывающая смерть Орджоникидзе с его потрясением «предательством» Пятакова и других «троцкистов». В речи на траурном митинге Молотов заявил: «Враги нашего народа, троцкистские выродки ускорили смерть Орджоникидзе. Тов. Орджоникидзе не ожидал, что Пятаковы могут пасть так низко» [474].

Эта версия, получившая широкое распространение, вошла даже в статью об Орджоникидзе, помещённую в Большой Советской Энциклопедии, где говорилось: «Троцкистско-бухаринские выродки фашизма ненавидели Орджоникидзе лютой ненавистью. Они хотели убить Орджоникидзе. Это не удалось фашистским агентам. Но вредительская работа, чудовищное предательство презренных право-троцкистских наймитов японо-германского фашизма во многом ускорили смерть Орджоникидзе» [475].

В своих мемуарах Хрущёв утверждал, что в 1937 году он не знал об истинной причине смерти Орджоникидзе. По словам Хрущёва, о самоубийстве Орджоникидзе ему стало известно лишь после войны от Маленкова, который в свою очередь узнал об этом из случайного разговора со Сталиным [476]. Это сообщение Хрущёва представляется правдоподобным: Сталин мог приказать своим самым ближайшим приспешникам — членам Политбюро скрыть информацию о самоубийстве Орджоникидзе даже от «рядовых» членов ЦК и других аппаратчиков высокого ранга.

Версия о самоубийстве Орджоникидзе вписывалась в концепцию доклада Хрущёва о невозможности для «ближайших соратников» Сталина противостоять его диктату. Самоубийство Орджоникидзе было представлено Хрущёвым как своего рода акт личного мужества, выражение нежелания разделять сталинские преступления.

Версию о самоубийстве Орджоникидзе признавал и Молотов, который оценивал это событие с наглостью и тупостью оголтелого сталиниста. Главная беда усматривалась Молотовым в том, что своим самоубийством Орджоникидзе «поставил Сталина в очень трудное положение». В беседах с Чуевым Молотов так описывал и характеризовал последний поступок Орджоникидзе: брат Орджоникидзе «выступал против Советской власти, был на него достоверный материал. Сталин велел его арестовать. Серго возмутился. А затем дома покончил с собой. Нашёл лёгкий способ (sic! — В. Р.). О своей персоне подумал. Какой же ты руководитель!.. Он последним своим шагом показал, что он всё-таки неустойчив. Это было против Сталина, конечно. И против линии, да, против линии. Это был шаг очень такой плохой. Иначе его нельзя толковать…

— Когда Серго застрелился, Сталин был очень злой на него? [,— спрашивает Чуев.]

— Безусловно [,— отвечает Молотов]» [477].

Имеются свидетельства того, что Молотов вложил свой вклад в травлю Орджоникидзе. На июньском Пленуме ЦК 1957 года генеральный прокурор СССР Руденко сообщил, что при расследовании дела Берии Ворошилов сказал ему: «Вы покопайтесь в отношении Серго Орджоникидзе, его затравили, и, нечего греха таить, что Вячеслав Михайлович, когда был председателем Совнаркома, неправильно относился к покойнику» [478].

Существуют некоторые свидетельства, которые ставят под сомнение версию о самоубийстве Орджоникидзе. По словам ряда близких к нему людей, Орджоникидзе в последние дни своей жизни был весьма энергичен и не проявлял никаких признаков депрессии, ведущей к суициду. Как подчёркивает Гинзбург, все люди, хорошо знавшие Орджоникидзе, «кому были известны его поступки, намерения, замыслы, в частности, в последнее время, когда он готовился к предстоящему Пленуму ЦК, не могут допустить и мысли о его самоубийстве… Он тщательно готовился к тому, чтобы… решительно выступить против массового избиения кадров партии, руководителей промышленности и строительства» [479].