Коммунизм и фашизм: братья или враги - Кара-Мурза Сергей Георгиевич. Страница 17

Ключ к фашизму — не только в мятеже, но и в его усмирении, так как проблема, стоявшая перед фашистскими вождями, заключалась в том, чтобы извлечь выгоду из такого отношения к обществу и обуздать тот хаос, который может в результате возникнуть. Как подчинить все новые восторги, к которым призывал Л'Аннунцио, или инстинктивность Ницше и направить их по политически эффективным каналам? Тем, что фашизм сумел дать ответ на этот трудный вопрос и подавить широко распространенные настроения «конца века», объясняется, в значительной степени, его позднейший успех.

Как Жорж Сорель, так и Гюстав Лебон уже предлагали решения, так как еще в 90-х годах XIX века они интересовались теми же проблемами. Политическое движение должно строиться на инстинктах человека, а стоящие надо всеми вожди должны использовать эти инстинкты. Мир Сореля был явной рационализацией глубочайших групповых чувств. По Лебону, политика должна строиться на иррациональности человека массы. Оба эти француза воспринимали концепцию человеческой природы, беря за предпосылку бунт «конца века», как «данность» и исходили из нее. Фашизм вырос на почве, которую подготовили Сорель и Лебон: он не только заимствовал у них взгляд на суть человека, но и содержание, которое они в нее вкладывали, а также их рекомендации. Постав Лебон верил в консерватизм масс, которые упрямо держатся за традиционные представления. Он советовал взывать к этому иррациональному консерватизму, что должно сочетаться с «магическим» влиянием вождя на массы. Таким образом можно вовлечь человека массы в массовое политическое движение, обуздав его тягу к хаосу, и сориентировать его на позитивные акции.

Лебон дает самое удивительное описание того, как можно обуздать мятеж. Консерватизм масс использовался фашизмом как инстинкт для возрождения национальных традиций, личных связей, семьи, разрушаемых современным обществом. Этот консерватизм был тесно связан со стремлением покончить с отчуждением и примкнуть к определенной группе, но эта группа должна быть традиционной и выступать за возрождение традиционной морали. Гитлер, например, считал необходимыми массовые движения, потому что они позволяют человеку оторваться от своего рабочего места, где он чувствует себя маленьким, и сразу же оказаться в окружении «тысяч и тысяч людей со сходными убеждениями»¹. С отчуждением должно быть покончено, но исходя из той предпосылки, что человек иррационален и консервативен. Аналогичным образом в Италии исторически сосредоточенный национализм должен был привести к «национальному согласию».

Однако, усмирение мятежа всегда сочеталось с активизмом, а этот вид консерватизма неизбежно шел рука об руку с революцией. Как Гитлер, так и Муссолини испытывали антипатию к составлению партийных программ, к «догматизму». Фашизм больше делал упор на «движение», как Гитлер сам называл свою партию, а Муссолини долгое время предпочитал футуризм Маринетти как художественную и литературную форму, выдвигающую на первый план движение и борьбу. Весь европейский фашизм создавал впечатление неограниченного движения, непрерывного экстаза в смысле Ницше. Но в действительности этот активизм был значительно сужен упором на национализм, расизм и стремлением к возрождению традиционной морали. Единственную разновидность фашизма, к которой это относится не полностью, мы встречаем во Франции. Там Дриё Ла Рошель восхвалял «провизориум», представление, согласно которому вся существующая реальность может в один момент исчезнуть². Во всех прочих случаях реальность считалась «вечной», и активизм использовался для того, чтобы разрушить существующий порядок, дабы могла восторжествовать вечная истина о народе или нации и тем самым восстановлена традиционная мораль.

Влияние Первой мировой войны уже породило этот ритм, который поставил массу на службу движению. Фронтовой «порыв» превратился на родине в активизм. Для итальянских «фаши», немецких СА и Железной Гвардии в Румынии послевоенное время было врагом, которого им, как ударным частям, предстояло уничтожить вождями этих формирований были, большей частью, бывшие офицеры-фронтовики: Рём, начальник штаба СА; Кодряну, основатель Железной Гвардии; Де Боно в Италии, Салаши в Венгрии — вот лишь несколько примеров. Но этот активизм обуздывался «магией» вождей, о которой много писал еще Лебон. С вернувшимся домой участниками войны сделать это было сравнительно просто, так как эти люди отчаянно нуждались в товарищах и командирах, не только вследствие военных переживаний, но и потому, что они чувствовали свою изоляцию в стране, не соответствующей их ожиданиям³.

«Культовый элемент» составлял центральный пункт этого процесса обуздания; он направлял внимание на «вечные истины», которые никогда нельзя забывать. Важную роль играло также обрамление: балкон Палаццо Венециа, Каса Росса и окно новой Рейхсканцелярии Гитлера. Активизм был необходимым, энтузиазм — важным элементом, но они должны были быть направленными на вождя, который все вводит в соответствующие «вечные» каналы.

Здесь следует упомянуть и литургическом элементе, так как «вечные истины» подписывались и усиливались постоянным повторением лозунгов, хоровой декламацией и символами. Эти технические приемы позволили обуздать революцию и превратили фашизм — даже такой, который опирался на христианскую традицию — в новую религию со своими ритуалами, давно знакомыми по традиционным формам богослужения. Фашистские массовые собрания казались чем-то новым, но в действительности, как в техническом, так и в идеологическом плане заключали в себе, главным образом, традиционные элементы.

Разумеется, это обуздание удавалось не всегда. Энтузиазм молодежи, который преобладал на первом этапе движения, должен был позже смениться разочарованием. Италия, где фашизм продержался дольше всего, служит наилучшим примером этого, так как второе фашистское поколение уже было настроено критически. Молодые люди «поколения 1935 года» хотели вернуться к началу движения, к его активизму и борьбе против отчуждения, короче: воплотить в жизнь фашистскую утопию. До 1936 года молодежь составляла движение сопротивления внутри итальянского фашизма, веруя, что, действительно, «нет у революции конца», что фашизм может достичь таких пределов, когда все станет возможным⁴. Она была ближе по настроению к французскому фашизму Дриё Ла Рошеля и Робера Бразильяка, чем к фашизму, находившемуся у власти. Сходные симптомы можно отметить и в развитии нацизма, но в Германии СС удалось вобрать в себя дух активизма. Если бы не война, Гитлер, возможно, имел бы неприятности с СС, где меньше занимались идеологией, а воспитывали силу воли, которая проявлялась в голом насилии и жестокостях. Но за исключением Италии фашизм нигде не имел возможность состариться; с учетом всех составляющих революции, легко представить себе, что это движение со временем пережило бы серьезный кризис.

Фашизм был молодым движением не только в том смысле, что он просуществовал недолго: его сторонниками были молодые люди. Бунт «конца века» был бунтом молодежи против общества, а также против родителей и школы. Эта молодежь мечтала придать обществу новый смысл, а не внести в него «душевный хаос». Это были молодые люди из буржуазных кругов, и на протяжении многих поколений их интересы направлялись, главным образом, на национальное единство, а не на социальные и экономические изменения: они не видели их необходимости. Поэтому они были готовы к тому, чтобы их мятежные устремления направили в национальные каналы, на пользу общества, которое в их глазах было «общностью душ», а не искусственным образованием. Именно эта молодежь поставляла кадры для «фаши» и СА, Железной Гвардии и бельгийских рексистов. Вернувшись с войны, они хотели сохранить окопное товарищество. Фашизм дал им такую возможность. Здесь следует констатировать, что фашисты образовывали новые, не бюрократизированные группировки и, благодаря своему устремлению в «бесконечность» были динамичней соперничающих политических партий. И фашистские вожди были молоды: Муссолини было 39 лет, когда он возглавил правительство, Гитлеру 44, когда его назначили рейхсканцлером. Леону Дегрелю было немногим более тридцати, Примо де Ривера и Кодряну не было и тридцати.