Полет бумеранга - Дроздов Николай Николаевич. Страница 5

Конечно, в городе возвращаешься к общепринятому режиму — утром ведь идёшь на обычную работу, а не на учёты птиц. Но если и в городе, в его зелёной зоне, вы захотите понаблюдать птиц, то обязательно встаньте на восходе солнца. Как ни странно, но в городском парке это даже важнее, чем в девственном лесу. Дело в том, что обычная ранняя активность птиц усугубляется в условиях города фактором беспокойства. Как только на улицах или тропинках парка появляются люди, птицы становятся осторожнее, редко и с большой опаской спускаются на землю. А на рассвете многих птиц можно застать кормящимися в траве на лужайках, сидящими на нижних ветвях деревьев. Они так заняты своими делами, что легко подойти к ним совсем близко.

Вокруг общежития раскинулся парк, в нём живописно перемежаются эвкалипты, жёлтые акации, плодовые деревья, американские дубы, группы цветущих кустарников. Вдали сквозь деревья просматриваются здания, входящие в университетский комплекс.

Трава ещё покрыта ночной росой. В низине близ озера — пелена тумана. Отовсюду слышны голоса птиц, особенно выделяются музыкальные возгласы певчих ворон. Эти бойкие, подвижные птицы подпускают меня на несколько метров. Ближайшая певчая ворона издаёт звонкий крик, косится рубиновым глазом. Основное оперение у неё чёрное, на затылке, спине и крыльях белые пятна, клюв серо-стальной.

Здесь целый выводок певчих ворон. Молодые ходят по земле, но корм ещё не научились собирать — смешно ковыляют за родителями и выпрашивают у них пищу, издавая резкий металлический крик. Сейчас середина ноября — конец австралийской весны, и у певчих ворон птенцы уже покинули гнезда.

Отдельно от певчих ворон ходит по земле другая чёрно-белая птица, размером значительно меньше. Это — сорочий жаворонок, представитель особого австралийского семейства, на самом деле не сорока и не жаворонок (пёстрый, как сорока, а размером с крупного жаворонка). Сорочьим жаворонком (magpie-lark) назвали эту птицу англичане, мне же она напоминает силуэтом кулика-ржанку, а походкой — белую трясогузку. Так и нет у этой птицы «своего» имени. Подобная судьба постигла многих австралийских животных, названия которым давали европейцы, искавшие в их облике сходство с уже знакомыми европейскими животными. Так появились сорочьи жаворонки, певчие вороны, кукушковые сорокопуты, не говоря уже о целой компании сумчатых двойников — сурках, кротах, белках, муравьедах, медведях, мышах. Все эти двойники отнюдь не родичи тех животных, чьими именами они названы, — они лишь внешне похожи на них. Зоологу такие названия, по правде говоря, режут слух: уж очень явно для натуралиста несходство австралийских двойников с их европейскими моделями.

К удовольствию зоологов, в этом деле немало помогли австралийские аборигены. Им не с чем было сравнивать местных животных, и они дали им свои названия, которые и нам теперь удобно использовать: вомбат (сумчатый сурок), намбат (сумчатый муравьед), коала (сумчатый медведь), кенгуру и многие другие. Большинство этих аборигенных имён непереводимы: вомбат — это вомбат и никто другой, скажет вам любой абориген. Однако есть и имена со значением — например, коала означает «тот, который не пьёт», или, проще, «непьющий». Довольно точное прозвище, хотя и звучит несколько двусмысленно. Ведь действительно коала не спускается к водоёмам, он довольствуется влагой, содержащейся в листве эвкалиптов. Менее удачное и даже в известной степени обидное для европейцев название у самого известного австралийского животного — кенгуру. Дело в том, что, когда одни из первых европейцев увидели кенгуру, они спросили у повстречавшихся им аборигенов: «Как зовут? Кто это?» На что те ответили: «Кенгуру». Так и вошло это название в отчёты и книги, и лишь позднее выяснилось, что ответ аборигена означал: «Не понимаю». Ответ вполне резонный для человека, не искушённого в английском.

Мои размышления над судьбой кенгуру и сорочьего жаворонка прерывает резкий скрипучий крик — это парочка красно-жёлтых восточных розелл спустилась с дерева на траву прямо передо мной. Я замер, прислонявшись к стволу эвка-липта, и наблюдаю, как эти длиннохвостые попугаи неуклюже передвигаются по земле — вразвалочку, волоча хвост. Вскоре им, видно, такая ходьба надоела, да и ничего съедобного не нашлось — и два маленьких факела взмывают вверх и рассаживаются среди ветвей эвкалипта. Там хоть можно пощипать бутоны и цветы, а может быть, и разгрызть прошлогодние плоды — благо на эвкалиптах сейчас можно найти и то, и другое, и третье.

Из зарослей кустарника боттл-браш выскакивает веерохвостая мухоловка (тоже вовсе не родственница наших мухоловок), садится на горизонтальную веточку и проделывает гимнастику хвоста. Движения хвоста двойные: налево-направо и одновременно рулевые вместе-врозь, как бы сочетание движений хвоста у сорокопута и дрозда.

Неожиданно знакомый певучий голос — эту птицу я узнаю без труда: европейский чёрный дрозд. Один из двадцати двух видов птиц, завезённых в Австралию из Европы, Азии и Америки. Вон там, вдали, ловко скачет по земле чёрная длиннохвостая птица, останавливается, что-то роет клювом в подстилке. С другой стороны доносится столь же знакомый, но более резкий, металлический крик. Сидя на фонарном столбе, оглашает окрестности индийская майна. Мне её голос напоминает пустыню Каракумы, Репетекский заповедник, где эти птицы — самые шумные и заметные обитатели маленького посёлка в песках.

Солнце поднялось над деревьями, роса подсыхает, появились первые пешеходы — по территории университета студенты и преподаватели предпочитают ходить пешком по удобным тропинкам от здания к зданию, а то и просто по зелёным газонам.

За три утренних часа я уже обошёл всю южную часть университетского парка, расположенную на левом берегу речушки Салливен: три шестиугольника Школы социальных наук, массивное здание библиотеки, одноэтажные, похожие на бараки домики почты, банковского центра и кредитного союза, старый госпиталь, а за ним — домик проректора, прячущийся в зелени. Ближе к берегу озера — приземистое здание Академии наук оригинальной архитектуры: точь-в-точь приземлившаяся «летающая тарелка». Так и ждёшь, что оттуда выйдут космические пришельцы.

Возвращаюсь к уже знакомому трёхэтажному зданию университетского общежития. Живут в нём аспиранты, стажёры и профессора — иногородние и иноземные, то есть те, у кого нет своего жилья в Канберре.

П-образное здание связано застеклённой одноэтажной галереей. В ней расположены дирекция, канцелярия, музыкальная комната и читальня. Захожу во внутренний дворик; вдоль галереи идёт каменная дорожка, а вдоль дорожки тянется заросший кувшинками бассейн. В нём сверкают чешуёй золотые рыбки — их тут больше десятка. Оказывается, не я один в этот ранний час заинтересовался золотыми рыбками: по краю бассейна ходит большая серая цапля и пытается ухватить рыбку. Она почти уже добилась успеха, выбрав удачную позицию, но в этот момент хлопает дверь на дальней стороне галереи, и во двор выскакивает сухонький старичок в халате, с палкой в руке. Прихрамывая, он бросается на цаплю и угрожающе размахивает палкой. Цапля вынуждена ретироваться, взлетает и садится на конёк крыши в надежде, что назойливый преследователь уберётся восвояси.

Подхожу к воинственному старичку в халате, приветствую его, а затем замечаю: «Вы эффективно охраняете золотых рыбок». — «Увы, нет, — отвечает он, — эта проклятая цапля уж не раз вылавливала их, и мне приходится доставать и выпускать новых». Приглядываюсь к своему собеседнику: у него сухое, аскетическое лицо с орлиным носом; седые короткие волосы обрамляют классически круглую лысину; глаза окружены морщинками; энергичное лицо его то и дело освещается мягкой, доброжелательной улыбкой. Несмотря на палку и хромоту, он держит спортивную выправку истого англичанина, и произношение у него, как говорят, оксфордское. Мой собеседник производит самое приятное впечатление, и, чтобы продолжить беседу, я представляюсь.

— О, я уже знаю о вашем приезде и очень рад видеть вас в нашем доме, — оживляется он и в свою очередь представляется: — Робертсон, директор этого дома.