Фидель. Футбол. Фолкленды: латиноамериканский дневник - Брилёв Сергей. Страница 55

Монтевидео, Уругвай, май 2006 года. Окрестности узловой железнодорожной станции, железнодорожного депо и железнодорожного переезда «Пеньяроль». Да, да, совпадение не случайное. «Малая родина» легендарной футбольной команды, про которую я уже мельком писал, — именно здесь.

Зрелище — жуткое. Вот уж действительно задворки. А ведь это всего пять-шесть километров от набережной, где Монтевидео предстаёт эдаким южноамериканским «филиалом» благополучной Европы. А здесь... Ещё на подъезде проезжаем перекрёсток, на котором перевернулся грузовик с яблоками. И прохожие- уругвайцы, которые ещё недавно, в моём детстве, в такой ситуации помогли бы водителю собрать разбросанные по мостовой плоды, теперь, воровато оглядываясь, спешат подобрать эти яблоки, запихнуть за пазуху сколько уместится.

А при подъезде к самому Пеньяролю мы ошиблись поворотом и очутились на блошином рынке. В Уругвае уличные рынки называются «ферия». И действительно — феерия, живописная такая барахолка, под которую в центре Монтевидео перегораживают улицы на выходные. Скорее даже светская тусовка. Например, старьёвщиком может выступать знаменитый адвокат или дантист, который ходит сюда не торговать, а общаться. А даже если продавец и по профессии торговец, то это такой обаятельный типаж Хыо Гранта из «Ноттинг-Хилла». А здесь, в Пенья- роле... Ну чистой воды блошиный рынок. Не с лотков, а с разложенных на мостовой тряпиц продают какие-то ржавые запчасти, использованные зажигалки, какие-то бесформенные обноски. А «фирменное» благоухание Монтевидео, запах подслащённого жареного арахиса, который продают тут же, перемешивается с вонью текущей вдоль мостовой собачьей и человечьей мочи.

И вот мы стали аккуратно так, осторожно разворачиваться. Чтобы не задеть. А в ответ — брань. Что «понаехали тут» на своих шикарных автомобилях. Хотя ехали мы на побитом микроавтобусе «Тойота».

Жуть!

А ведь, по историческим меркам мгновение назад, это был прогрессивный район. Рабочий, но наподобие того, что в подмосковном Орехово-Зуеве строил «прогрессивный капиталист» Савва Морозов. Принцип тот же: создать новые реалии, «гнездо санитарии и прогресса». Но была «рабочая аристократия», а стали рабочие выселки с полукриминальными персонажами, убивающими время на барахолке, где все пытаются что-то продать и почти никто ничего не покупает. А за зарослями кустов вдоль дороги видны брошенные фабричные корпуса...

Сматываемся с улицы, где блошиный рынок. Точно помню дальнейшие передвижения. Разворот. Налево. Две улицы прямо — опять налево. Три улицы прямо, направо — и оказываемся там, где хотели оказаться и, собственно, провести съёмку. Железнодорожная станция «Пеньяроль».

Одна из немногих, которые ещё действуют. Точнее, пассажирский перрон — видно, что в запустении уже давно. Что бы там с помпой ни обещали все без исключения последние правительства о возрождении пассажирских линий, теперь — всё. Закрылся даже центральный вокзал имени того самого Артигаса в Монтевидео. Переделали в «шопинг-центр». Но на путях депо «Пеньяроль» какие-то пассажирские вагоны ещё стоят. К нам подходит станционный смотритель. Оборванный, но со всей латинской важностью спрашивает, чего это мы тут делаем с телекамерой. Говорит, что требуется разрешение старшего. Но и не особенно сопротивляется, когда оператор Игорь Кузнецов продолжает снимать. Это служителей станции «Пеньяроль» лишь наполняет чувством собственной значимости.

Печально всё это. Но завязывается разговор.

— А что это у вас там за пассажирские вагоны стоят? — спрашиваю у стрелочника.

— А у вас «бусо», свитер красивый. Не наш. Импортный. Сколько стоит? — Ну как отвечать на такой вопрос?! Свитер как свитер. Но в переводе на бюджет смотрителя «Пеньяроля» стоит пару-тройку его месячных окладов. Уж не помню как, но ухожу от этого вопроса.

— Так что за вагоны стоят?

— Эти-то? Ну, на них пенсионеры катаются.

— То есть как это пенсионеры?

— Ну, регулярных маршрутов больше нет. А вот пенсионерам — членам профсоюза железнодорожников можно совершать поездки к достопримечательностям. По праздникам.

— Оригинально. А что вообще говорят? Может, восстановят пассажирское сообщение?

Его ответ заглушает скрежет о ржавые рельсы грузового состава. На вагонах — трафаретом выведено: «Груз для Исламской Республики Иран». Вот это да! Был Ирак, а теперь Иран. Ну а что Уругваю делать, если другие рынки скукожились? Но если завтра и с Ираном будет война? В главе про Фолкленды—Мальвины я уже рассказал, как в случае с Ираком уругвайская дипломатия выкрутилась и в качестве компенсации за присоединение к международным санкциям выторговала себе возможность поднять штандарт Артигаса на кораблях из состава ВМС распущенной ГДР. Интересно, какие компенсации уругвайцы выторгуют теперь, когда дело дойдёт до разборки Запада не с Саддамом, а с аятоллами?

Впрочем, трафаретные штампы на вагонах об уругвайских поставках в Иран были занятным, но лишь «побочным» кадром. А «базовой» картинкой, за которой я тогда и приехал на станцию «Пеньяроль», было нечто совсем другое. Как и «радуга» флагов разных держав на полотне Бланеса, так и фирменные цвета уругвайской железной дороги — это ещё один исторический ключ, открывающий тайну былого всемирного успеха маленькой южноамериканской республики Уругвай. Что же это за цвета?

И нос тепловоза, и шлагбаумы, мимо которых он прогромыхал, были выкрашены в чёрно-жёлтую полоску. Вот это и есть футбольный «ключ»! Потому что в такую же чёрно-жёлтую полоску выкрашены и майки футбольного клуба «Пеньяроль». По его терминологии, такая пчелиная полоска — «злато-чёрная». И это вовсе не случайное совпадение. Да, сегодня на станции «Пеньяроль» такая расцветка — иллюстрация упадка и борьбы за выживание. Но когда-то это была гамма самая что ни на есть прогрессивная. Собственно, футбольному клубу «Пеньяроль» эта расцветка досталась уже опосредованно. Первой её переняли именно уругвайские железные дороги. Переняли у англичан! Потому что такая пчелиная раскраска уругвайских паровозов и шлагбаумов есть не что иное, как калька с Англии. Именно в такую полоску был раскрашен первый паровоз «Ракета» легендарного британского инженера Джорджа Стивенсона, чей портрет многие годы украшает самую престижную купюру Банка Англии. Впрочем, обо всём по порядку.

Есть в Италии, в Пьемонте, милое местечко у самой «подошвы» Альпийских гор. Пинероло. Именно оттуда, из Пьемонта, очень давно, в середине XVIII века, приезжает за лучшей долей в нынешний Уругвай некто, кто в мировую историю вошёл под именем Хуан Баутиста Кросса. Имя явно было адаптировано, приспособлено под мелодику уже не итальянского, а испанского языка. На своей новой родине этот сеньор покупает участок земли и открывает «пульперию». Так на берегах Ла-Платы называют магазин всякой всячины: тут и бакалея, и кое-какая мануфактура, и распивочная, куда ходили такие же иммигранты- рабочие соседней скотобойни.

Свою новую «малую родину» наш выходец из Пьемонта, как это часто водится у эмигрантов, называет в честь родины старой. Пиньероло. С годами, как и его имя, оно трансформируется сначала в Пеньяроло, а потом в Пеньяроль. Вот так звучит уже совсем на местный манер.

Такое вольное обращение с названиями, легкомысленная готовность приспособить их под стихию местного говора — в традициях почти всех иммигрантских стран. Взять одни только США, где название города Лос-Анхелес теперь произносят как «Лос-Анджилис», а мыс Каньявераль превратился в «Кэнэверэл». И всё-таки уругвайцы в этом смысле перещеголяли даже американцев. Наверное, абсолютным мировым чемпионом по приспособлению того, что написано, к тому, как произносится, является славный уругвайский город Жунг.

Если читать по-английски, то, конечно же, Йанг. Именно так, Young, звали любимца местной публики, английского железнодорожного мастера, в честь которого и назвали узловую станцию и город. Мелькнёт эта английская фамилия в уругвайской истории и ещё раз, когда в «Пеньяроле» будет блистать однофамилец инженера — футболист. Короче, для Уругвая эта фамилия — не экзотика. Но таковы уж особенности ла-платского — «вульгарной латыни», что со временем название города стали читать так, как велит местная норма. «Young» — не Йанг и не Йунг даже, а Жунг. Чудовищно, но факт. Считается, что эту чудовищную, но милую манеру переделывать на что-то среднее между «ж» и «ш» испанские звуки «й» и «ль» в ла-платский говор принесли иммигранты — португальцы и французы. Возможно, и так. Но так же бесспорно и то, что эту норму с удовольствием подхватили многочисленные иммигранты из Российской империи.