Черная сотня. Происхождение русского фашизма - Лакер Уолтер. Страница 30

Если бы речь шла только о талантливом писателе, который оставил свою исконную среду, стал писать о чуждом ему мире и создал гротескную карикатуру, то случай Белова не представлял бы особого интереса. Но это — часть широкого явления, постепенного сдвига вправо и даже к крайней правой целой группы писателей. Некоторые идеи, провозглашавшиеся ими в эпоху гласности, содержались в их произведениях и раньше — вряд ли они изменились за какой-то месяц. И все же этот идеологический сдвиг остается загадкой, его невозможно объяснить узостью мышления или неприязнью горстки провинциалов к столице. Это трудно понять еще и потому, что и Белов в Вологде, и Распутин в Иркутске, и другие писатели-«деревенщики» вряд ли встречали в своем окружении много евреев, масонов, сатанистов, иностранных агентов или космополитов. Модернизм, который они так презирают, московская интеллигенция, которая им столь отвратительна, русофобия, которую они поносят, — вряд ли все это почерпнуто из личного опыта. Они знают об этом, скорее всего, понаслышке.

В Германии, США и других странах писатели и художники, живущие вне больших городов, традиционно относятся с неприязнью к коллегам (и критикам) в центре, ибо те диктуют тематику, предопределяют успех произведений, оказывают влияние на издательства и средства информации. Но — вот что удивительно — советские писатели-«деревенщики» были не обездоленными детьми, а частью элиты. К ним относились с величайшим пиететом, их работы печатали миллионными тиражами, среди них были лауреаты Ленинских и Сталинских премий, Герои Социалистического Труда, депутаты Верховного Совета и так далее. Столь же непонятны политические союзы, в которые они вступили: с ветеранами-коммунистами, военными писателями, не испытывающими никаких восторгов по поводу старых церквей (и деревни вообще), и даже с литературными функционерами, которых в прежние годы они откровенно презирали.

Почему политика Горбачева и писания либералов вызвали столь яростную реакцию? Почему творческая работа многих из этих писателей в 1987 году внезапно оборвалась — по крайней мере, временно? Почему они взамен обращаются к политическим выступлениям, статьям, полемике, воззваниям? Позднее мы вернемся к этим вопросам, но пока справедливость требует признать, что не все пошли в этом направлении.

Когда наступила эпоха гласности, некоторых из ведущих писателей (Абрамова, Яшина, Липатова, Шукшина) уже не было в живых, но, будь иначе, вряд ли все они присоединились бы к Белову и Распутину и встали бы на путь экстремизма [122]. Другие знаменитые писатели (Сергей Залыгин, Виктор Астафьев, Борис Можаев) были по-прежнему активны, но отказались последовать за бывшими товарищами и перейти в стан крайней правой.

Наиболее видная фигура в лагере патриотов-демократов — академик Дмитрий Лихачев, патриарх исследователей древней русской литературы и истории. В конце прошлого века в знаменитом очерке о распаде лагеря славянофилов Милюков назвал философа Владимира Соловьева глашатаем левых славянофилов, противопоставив его правым. Соловьев ответил, что, насколько ему известно, он — единственный представитель левого славянофильства и жаждет подать в отставку с этого поста. Утверждают, что Лихачев находится в том же положении среди патриотов, однако такая параллель не совсем верна. Есть и другие — например, еще один академик, Сергей Аверинцев, исследователь религии, и Сергей Залыгин, который стал главным редактором «Нового мира» и сделал его оплотом просвещенного национализма. Они не разделяют ненавистничества и страха экстремистов и не считают, что военная диктатура — панацея для России. Они с неудовольствием взирают на новое единение правых патриотов со старыми сталинистами и расистами. Некоторые из них продолжают сотрудничать с бывшими товарищами, — к примеру, Залыгин пригласил известных писателей, вроде Белова, писать для «Нового мира». Другие заняли более непримиримую позицию по отношению к шовинизму — Лихачев, скажем, неоднократно заявлял, что есть коренное различие между патриотизмом, любовью к своей стране, и национализмом, ненавистью к другим странам [123]. Лихачев был в первых рядах защитников природы, выступал против поворота сибирских рек, боролся за публикации патриотических работ вроде «Истории России» Николая Карамзина, запрещенной после революции. Но он не желал иметь ничего общего с теми, кто поддерживал обскурантов и шовинистов. В период гласности это привело к открытому конфликту между Всесоюзным фондом культуры, председателем которого был Лихачев, и националистическим Фондом культуры, с Петром Проскуриным во главе [124].

С закатом марксистско-ленинской идеологии можно было вполне ожидать возрождения патриотизма. Предвидим был и раскол между консервативными и либерально-демократическими националистами. Основным полем битвы стали некоторые литературоведческие («Вопросы литературы») и литературные журналы — «Наш современник», «Молодая гвардия», которые и после 1985 года играли ведущую роль в возрождении новой русской правой.

Патриотический дух проявил себя еще ранее — на выставках художника Ильи Глазунова. Он писал религиозные сюжеты (вроде возвращения блудного сына), изображал сцены русской истории (картины о Куликовской битве и о царевиче Дмитрии). Глазунов — отличный ремесленник, в его работах не было никаких модернистских отклонений; это — социалистический реализм наизнанку. Знатоки смеялись над ним, но множество людей стремились посмотреть на его картины; и хотя Глазунова мягко журили партийные критики (а до эпохи гласности некоторые его картины не выставлялись), у него были важные покровители и он не подвергался санкциям. Какое-то время с ним сотрудничал лидер «Памяти» Дмитрий Васильев, но они не смогли ужиться.

В конце 60-х годов диссиденты-националисты и религиозники открыли для себя славянофилов, а вскоре и в официальных литературных журналах появились схожие мотивы — иногда в форме страстных, хотя и примитивных воззваний (Чалмаев), иногда более наукообразные (Лобанов, Кожинов). Их утверждения можно вкратце изложить так: Россия становится духовно опустошенной, американизированной, ее национальными ценностями пренебрегают либо отвергают их вовсе. В результате русское общество становится материалистическим, обывательским, лишенным корней, открытым дурным космополитическим влияниям. Это была «антибуржуазная» критика, напоминавшая «Kultur Kritiker» правого толка на Западе. Новые правые говорили: верно, Россия стала сильней в экономическом и военном отношении. Но при этом утрачено ее внутреннее содержание: национальное наследие, корни, все специфически русское — национальный характер, идеалы и идеализм, крестьянство как колыбель национальной культуры. Без этого Россия — лишь пустая оболочка.

Второй главной идеологемой националистов был тезис о «едином потоке» русской истории и культуры, который, разумеется, полностью противоречил ленинизму. Согласно Ленину (и официальной идеологии), в русской истории и культуре было прогрессивное начало, ставшее путеводной звездой для коммунистов. К прогрессивным деятелям относили Петра Великого (хотя бы отчасти), народных бунтарей, а также литераторов вроде Герцена, Чернышевского и Горького. По другую сторону баррикад находилось большинство царей, угнетатели и эксплуататоры, реакционеры и религиозные обскуранты — и от этой части национального наследия прогрессивные русские должны были отказаться. Большинству неославянофилов приходилось осторожно маневрировать на этом поле: прогрессивная традиция и ее герои, восхваляемые Лениным и Плехановым, для них значили очень мало. В публичных выступлениях они шли на компромисс: прогрессивная традиция прекрасна и отбрасывать ее не надо, но крестьянству, церкви (как воительнице за национальное единство), Достоевскому и славянофилам следует наконец отдать должное.

С такими идеями можно соглашаться или не соглашаться, в любой другой стране они не казались бы столь шокирующими. Однако Советский Союз того периода был по-прежнему тоталитарным обществом, и никакие отклонения от официальной идеологии не допускались. В этих условиях идеи «единого потока» не могли восприниматься просто как определенная дань монархии, церкви и другим врагам революции и социализма — они грозили далеко идущими следствиями. Это могло означать, что в гражданской войне и красные и белые были правы. Если правы и Николай II, и Ленин, то революции могло и не быть, — возможно, установилось бы нечто среднее между большевизмом и монархией. Одна из основных националистических групп — национал-большевики — примерно на этом и строила свою идеологию.