Черная сотня. Происхождение русского фашизма - Лакер Уолтер. Страница 48

Правая отнюдь не восторгалась Хрущевым, Брежневым и их приближенными, которые были верными партийцами и не проявляли никакого интереса к русским национальным традициям. Но эти вожди, по крайней мере, не растрачивали наследия, накопленного их предшественниками в течение столетий: Россия оставалась сверхдержавой вплоть до эпохи перестройки и гласности. В ретроспективе Хрущев и Брежнев выглядят куда лучше, чем Горбачев и Шеварднадзе, не говоря уже об этом отвратительном Яковлеве. Поначалу отношение правых к перестройке и гласности было осторожным и не слишком негативным, хотя в успехе перестройки они сомневались. Даже крайние правые выступили с заявлениями, что они и есть единственные и подлинные борцы за настоящие реформы, что только они могут помочь Горбачеву и прежде всего Лигачеву спасти реформы от махинаций мафии, левых экстремистов и русофобов. Правые явно предпочитали Горбачеву Лигачева. Понятно, что последний был более консервативным и осторожным человеком, он не спешил демонтировать освященные временем структуры, институты и доктрины внутри страны и не слишком жаждал установить более тесные отношения с Западом. Однако, несмотря на свое сибирское прошлое, Лигачев не стал подлинным героем правой. Судя по его послужному списку и образу мышления, он был типичным верноподданным партийным активистом. Если он и критиковал Горбачева, то не за недостаток патриотизма, а за отклонения от марксизма-ленинизма. Лигачев разделял некоторые пристрастия правой — их объединяло, например, стремление к порядку и дисциплине, неприязнь к модернизму в искусстве. Но он не мог, вероятно, примириться с безудержной антимарксистской пропагандой правых и их горячей поддержкой церкви и даже монархии.

Отношение правой к Горбачеву в 1989–1990 годах становится все более враждебным; это достигает крайних пределов — вплоть до почти открытых призывов к введению нового режима — военного или, по крайней мере, авторитарного [229]. Один из таких призывов подписали ведущие деятели партийно-государственного аппарата и КГБ, а также представители правой интеллигенции, включая Распутина и Проханова. В манифесте объявлялось (а в комментариях к нему разъяснялось с максимальной четкостью), что политика Горбачева ведет к полному уничтожению русской государственности, что переход к рынку чреват катастрофой, что подрыв устоев советского общества (то есть армии и КГБ) средствами информации равносилен самоубийству, что «политика правительства страшнее Чернобыля» — это «инъекция духовного СПИДа в тело русского общества» [230]. Если главные силы правой атаковали Горбачева по принципиальным и политическим вопросам, то крайние позволяли себе личные нападки: например, сообщалось, что обнаружена старая турчанка, заявляющая, будто Горбачев — ее сын. И уж во всяком случае, всем было совершенно очевидно, что жена Горбачева не чисто русская по происхождению. У правых с самого начала возникли проблемы с гласностью. Они не могли атаковать ее в лоб — ведь гласность была девизом некоторых видных славянофилов. Кроме того, именно благодаря гласности правые наконец-то смогли изложить свои истинные взгляды — после долгих лет намеков и недомолвок. Однако гласность означала также, что свободу слова получат не только они, но и их заклятые враги — те, кто выступает за либеральную и демократическую Россию, которая в какой-то мере будет строиться по западным образцам. Это была победа плюралистов — «образованщины», как назвал их Солженицын. Нерусскому человеку (а может быть, и многим русским) трудно понять ту глубокую подозрительность, которую испытывает русская правая к собственной, русской интеллигенции [231]. По ее мнению, интеллигенция — типичное русское явление, ее можно найти только в России (что верно лишь отчасти). Интеллигенция, по мнению правых, почти целиком антипатриотична, за исключением ее величайших представителей: Пушкина, Достоевского, Толстого и некоторых других, — которые были русскими гениями, а не сомнительными интеллигентами.

Чем объяснить, что русские правые так страшатся «ужасной интеллигенции» (Невзоров)? К примеру, они заявляют, что интеллигенция ныне полностью контролирует все средства массовой информации [232]. В действительности Союз писателей Российской республики и ряд крупнейших московских издательств — в частности, «Советский писатель», «Современник» сохранили свое прежнее направление. Профессиональные объединения композиторов и художников в общем остались в тех же руках, что и прежде. Есть литературные журналы, например «Октябрь», «Знамя», которые выражают взгляды либералов, но «Молодая гвардия» и «Наш современник» стоят на правонационалистических позициях, а «Новый мир» занимает место где-то посередине. Многие литературные журналы вне Москвы («Север», «Кубань», «Дон») принадлежат националистам. И если некоторые теле- и радиопрограммы склоняются влево, то другие работают на центристов или правых.

Ужас правых перед интеллигенцией необъясним. Может быть, националисты боятся, что они утратят влияние на молодежь, если либералам будет позволено свободно выражать свои взгляды? Может быть, правые не уверены в собственной аргументации и приписывают левой интеллигенции магнетические свойства, которых не хватает патриотам? Или это отзвук древней религиозной установки, что искушение злом слишком сильно и требует постоянного сопротивления? Многие правые считают своих противников не политическими оппонентами, а исчадиями Сатаны. Русская правая, подобно правым в других странах, считает священным долгом интеллектуалов укреплять национальный дух, славить историю своего народа, защищать его от врагов, проповедовать верность традиционным ценностям. Любая самокритика считается деструктивной, граничащей с изменой. Правые не испытывают ни симпатии к интеллектуалам, ни хоть сколько-нибудь заметного желания понять радикальную интеллигенцию, которая видит свою роль в том, чтобы быть профессиональным критиком и даже совестью нации. Известно, что бывают времена, когда часть интеллигенции встает в оппозицию государству и обществу и демонстрирует последовательное отрицание национальных традиций и всей политики истеблишмента. Это периодически случалось на Западе, например в США и Германии, причем в гораздо более резкой форме, чем в России, однако не вызывало кризисов космических масштабов. Мы уже упоминали об особой чувствительности русской правой к проявлениям (или мнимым проявлениям) русофобии. Русофобию (к этой теме мы еще вернемся) можно в целом сравнить с антиамериканизмом. Русские, переехавшие в Америку — например, Солженицын и Аксенов, — были изумлены и шокированы, столкнувшись с неприязнью и даже ненавистью к США [233]. Однако американцы, в отличие от мнительных русских правых, такие явления игнорируют или даже высмеивают. Вероятно, главная проблема русской правой в том, что, желая в общем и целом демонтировать коммунистический аппарат, она противится исчезновению всех старых общественных структур и замене их новым либерально-капиталистическим строем, который ей нравится еще меньше. Правая стремится к переменам, но к ограниченным, контролируемым и постепенным переменам. Она за стабильность и преемственность. Ибо иначе, как ей кажется, последует дальнейшая утрата традиций, анархия, а то и гражданская война. Помня, как много национальных ценностей было утрачено при коммунистах, правые опасаются, что, если откроется ящик Пандоры, последние устои общества — семья, общественная мораль, патриотизм, государственная дисциплина — будут подорваны.

Как обеспечить переход к нормальному, в понимании правых, обществу, кульминацией которого должно стать русское национальное возрождение? Очевидно, не путем демократизации — во всяком случае, не такой демократизации, какую проповедуют и практикуют на Западе. Крайняя правая в своих публикациях доказывает, что демократия — жидомасонское изобретение, направленное на разрушение России. Правая газета «Земщина» часто обращается к такому лозунгу: демократия правит в аду, тогда как монархия — на небесах.